— Вы, Клим Пантелеевич, небось грешным делом думаете, что это я тетушку сгубил? Так? А зря. Клянусь, я на такое злодейство не способен. Верите, я каждый божий день прощение у Господа вымаливаю и грех свой великий молитвами до сих пор пытаюсь искупить… А Елизавета Родионовна, скажу я вам, была человеком большой и светлой души. Она даже содержание мне назначила. Я, признаться, после вашего разоблачения вообще уехать вознамерился… А о деньгах и подумать-то не мог! — Варенцов поскреб бакенбарды. — А оно видите, как содеялось… Кто бы мог подумать на Аркашку-то? Ведь любимый внучек душегубом оказался! — все больше распалялся собеседник. — Она-то его сызмальства выхаживала, а он ей спицей, да в самое ухо! И это за все хорошее? Да чтоб ему никакой пощады! Пусть на каторге сгниет! Супостат! Анафема! Аспид египетский! — потрясал в воздухе кулаками отставной чиновник, и от этого негодования у него шевелились усы и на багровом носу выступали капельки пота.
Пропуская мимо ушей проклятия, сыпавшиеся в адрес Шахманского, Ардашев откинулся в кресле и как бы невзначай спросил:
— Аполлинарий Никанорович, припомните, пожалуйста: где вы находились в момент убийства госпожи Загорской?
— Вот опять вы, Клим Пантелеевич, за свое — уличить меня пытаетесь, капканы словесные расставляете… Ну откуда я могу знать, в котором часу убили тетушку? Мы же с Изабеллой Юрьевной по аллеям гуляли и свидетелями злодеяния никак не могли быть.
— Ну, хорошо… А может, вы встретили кого-нибудь либо вас кто-то видел?
— Дайте-ка подумать, — пожевал губами Варенцов. — М-да, так сразу и не скажешь… Ага! — шлепнул он себя ладонью по коленке. — Вспомнил! Художник там был… Ну да! Он у самого пруда с мольбертом стоял. А на обратном пути Савраскин повстречался, и мы уже втроем к кафе зашагали.
— А потом?
— Да ничего особенного: сидели за столиком, сельтерскую пили да винцо потягивали. А тут вдруг слышим голос женский — что, мол, хозяйку погубили. Нюрка примчалась вся в слезах, плачет и за собой зовет. Мы — за ней. Я, правда, подотстал маленько, а когда мы с Изабеллой Юрьевной прибежали, там уже, сами знаете, — нервно сглотнул Варенцов.
— А в тот день вы, случаем, калош не надевали?
— Н-нет. А что?
— А кого-нибудь в них не заметили?
— Нет.
— Вы уверены?
— Ну разумеется! Ведь летом солнце теплое, земля быстро высыхает, и они ни к чему. Разве что изредка — после сильного ливня. А в тот вечер дождик как из худого ведра накрапывал. У меня, к примеру, мысль о резиновой обувке даже и не промелькнула, а потому если бы я увидел кого-нибудь в них, то обязательно бы запомнил, — здраво рассудил Аполлинарий Никанорович.
— А зонт у вас был?
— Зонт? — переспросил Варенцов и тупо посмотрел в пол. — Нет, я ведь с тростью хожу…
— Что ж, спасибо. А Савраскин у себя?
— С утра разгуливал по коридору, сейчас не знаю… А позвольте вопрос, Клим Пантелеевич?
— Слушаю.
— А вы, стало быть, в виновность Аркадия не верите, ежели меня битый час допытывали, а теперь вот к Жоржику наведаться собираетесь? — прищурив один глаз, поинтересовался Аполлинарий Никанорович.
— Я бы пока не стал говорить о Шахманском как о преступнике. Время покажет.
— А я вот нутром чую — он это, он! — стукнул себя кулаком в грудь Варенцов.
Откланявшись, Ардашев вышел в коридор и постучал в комнату под номером четыре. Дверь мгновенно распахнулась, и в ее проеме, как на портрете, возник улыбающийся Жорж Савраскин. Молодой человек явно куда-то собирался и потому был одет в нарядную шелковую сорочку с небольшим жабо и синие, на подтяжках, слегка расклешенные брюки. От половины голени до самого низа каждая штанина имела сбоку небольшой разрез, застегнутый на три черные пуговицы. Непокорные, кучерявившиеся волосы были разглажены и аккуратно уложены, а редкие усы и бородка старательно нафабрены.
— А, Клим Пантелеевич! Милости прошу! А я уже собирался отдать швартовы. Ну да ничего. Вы, пожалуйста, присаживайтесь… да вот хотя бы сюда. — Хозяин комнаты снял со спинки стула пиджак и повесил его на дверцу одежного шкафа.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Не беспокойтесь, я вас долго не задержу. Мне надобно выяснить всего несколько моментов, касающихся трагедии, случившейся второго дня. Не соблаговолите ли вспомнить, Георгий Поликарпович, в котором часу вы оказались у главных ворот Алафузовского сада?
— Наверное, к половине седьмого или ближе к семи. Я несколько задержался в редакции.
— А вы никого не встретили?
— Погодите-ка, — рассуждал вслух Савраскин, потирая ладонью лоб. — Я дошел до пруда, постоял, любуясь белыми лепестками распустившейся лилии, и еще, помню, пожалел, что со мною нет редакционного фотографического аппарата… А потом увидел приближающуюся парочку: Варенцова и артистку Ивановскую. Уже с ними я направился к смотровой площадке. Да, так и было — точно.
— Вы были с зонтом и в калошах?
— Зонт я на всякий случай прихватил, а вот калоши не надевал.
— Вы меня очень обяжете, если позволите взглянуть на него.
— Пожалуйста, — репортер достал из шкафа длинный, с изогнутой ручкой черный мужской зонт и передал его адвокату.
Клим Пантелеевич покрутил полезную вещицу в руках и вернул хозяину.
— А скажите, Георгий Поликарпович, вы художника у пруда не заметили?
— Вы имеете в виду Модеста Бенедиктовича?
Ардашев утвердительно кивнул.
— Видел, конечно. Правда, я не стал его окликать и мешать работе. А то ведь муза — барышня капризная.
— Не знаете, он у себя?
— Вряд ли… В такую погоду он, весьма вероятно, на пленэре…
— А где?
— Скорее всего, там же, в Алафузовском саду.
— Благодарю вас.
— Разрешите вопрос?
— Пожалуйста.
— А вы в самом деле верите, что Аркадий Викторович убийца? Человек, разумеется, он далеко не святой, но на такое злодейство, по-моему, не способен.
— Вот вы уже сами и ответили… А позвольте узнать, что говорит по этому поводу Глафира Виссарионовна?
— Да что вы, женщин не знаете? Вот и Глафира зла на язык…
— Вы мне очень помогли, Георгий Поликарпович.
— Всегда рад.
— Однако мне пора, — присяжный поверенный направился к двери.
Выйдя в коридор, он постучал в комнату Раздольского, но никто не ответил. Ардашев спустился к выходу.
Как раз напротив Присутственных мест на облучке дремал извозчик. Адвокат сел в коляску.
— Куда прикажете? — радостно выпалил осоловевший возница.
— В Алафузовский сад, любезный.
Клим Пантелеевич раскрыл украшенную народными узорами прямоугольную коробочку любимого монпансье, выбрал желтую конфетку и положил ее под язык. Прикрыв глаза, он устало откинулся на кожаную спинку сиденья. «Что ж, сегодня многое прояснилось, и круг подозреваемых значительно сузился, правда, улик еще маловато, а вот сомнений хоть отбавляй, — анализировал присяжный поверенный. — Дай-то бог, чтобы я не ошибся! Жаль, что времени совсем не осталось. Но ничего, на днях я поймаю этого нетопыря-душегуба. Надо только шире растянуть в темноте белую простыню, и тогда ослепленная жадностью тварь обязательно в нее попадется. Кстати, помнится, Елизавета Родионовна жаловалось на странное кровоточащее пятно…» От неожиданности присяжный поверенный проглотил конфетку и быстро достал золотой хронометр Мозера. Часы показывали без четверти пять пополудни. «Надо же, как удачно! Ну вот, я всегда говорил, что сласти стимулируют мыслительный процесс», — усмехнулся про себя Клим Пантелеевич.
И только серой молодой лошадке до людских страстей не было никакого дела. Она живо неслась под гору, выстукивая железными подковами незатейливую мелодию одноконного экипажа.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
17
Острог
Городской Тюремный замок, воздвигнутый еще в середине девятнадцатого века, считался в те времена окраинным, забытым богом местом. Раскинувшийся перед ним пустырь окрестили Петропавловской площадью — в честь острожной домовой церкви Святых апостолов Петра и Павла. Перед его высокими стенами постепенно возник стихийный рынок, кормивший не только надзирателей, но и состоятельных сидельцев.
