– Как?
– В конце девяностых работала на складе всякого шмотья. Однажды к нам пригнали партию женских кофт. Синтетические, с блестящими нитями, с торчащим во все стороны пухом. На свету переливались всеми цветами радуги, как машинное масло в луже. Кофты эти очень понравились одним азербайджанцам. Бабы ихние от кофт охуевали. Всё разлетелось за два дня. Азеры заказали новую партию и попросили никому больше не продавать. Пригнали ещё две фуры. Покупателей наших нет. Ждём неделю, никого. И тут приезжают другие азербайджанцы.
– Тоже за кофтами?
– Просто зашли, обычные оптовики. Когда кофты увидели, то буквально на коленях стали умолять, чтобы мы им их продали. Но мы же тем, другим, обещали никому не продавать… Короче, эти, новые, предложили тройную цену, и директор согласился. Взяли всё оптом. Мы такого бабла никогда не видели зараз. Тридцать штук баксов!
– На кофтах?!
– На кофтах. За час. А ещё через день приехали первые азербайджанцы. Подняли хай, мол, мы им всю монополию запороли, и начали стрельбу. Директора и охранника Петю завалили. А я обед на кухне готовила. Всё слышала. Азеры непрофессионалы были, просто горячие. Сами испугались и сбежали, даже сейф не прихватили. Ну, я взяла деньги и вышла тихонько с чёрного хода.
Почему-то всегда, если женщина ломается, то начинает вести загрузные разговоры. Они всё обламывают. Такое впечатление, что Соня специально завела тяжёлую беседу, чтобы отделаться от меня. Предпринимаю последнюю попытку, обнимаю её, на этот раз настойчивее. Сопротивляется. Хватаю за волосы, целую куда попало в увёртывающееся лицо. Тень от нас скачет по стене. То открывает, то закрывает выцветшую репродукцию Ренуара. «Мамино» лицо исчезает и появляется, будто злорадно подмигивая мне.
– Отстань! Сейчас закричу! Отстань!
– Папа, не смей!
Я отпихнул Соню сильнее, чем надо было. Обернулся. На верхней ступени лестницы, ведущей на второй этаж, стоит Ваня в трусах и ночной футболке. Под трусами выпирает подгузник.
– Папа, не смей обижать Соню!
Тут Соня вскочила и сбежала в туалет. Ваня спустился решительным шагом, на лице написано праведное возмущение. Я в его глазах – гнусный насильник. Невольно улыбаюсь, больно смешно он смотрится в обличье вершителя правосудия.
– Вань, я не обидел Соню, просто мы… мы играли…
– Что за игры такие?! – И откуда он этих фраз набрался? Как будто не Меркуцио в театре исполнял, а воспитательницу детского сада.
– Ну… игра… вроде борьбы, мы с тобой в такую разве не играли? – Я шутливо обхватываю Ваню, начинаю тормошить.
В туалете открывается кран, но за шумом воды всё равно слышны всхлипывания. Играючи я тру Ване уши, увлекаю его обратно наверх. Если он услышит, что Соня плачет, начнётся чёрт-те что. Ваня быстро отвлекается. Я щекочу его, он хихикает и изворачивается. Я укладываю его в постель, сижу рядом, пока он не задрёмывает.
Спускаюсь обратно в гостиную. Соня всё ещё в туалете. Ну и история вышла. Какая дурная девка! Что она, маленькая?! Сразу бы дала понять, что ничего не получится, а то руку погладила, целовать позволяла… Выгнать её сейчас на хрен! Пусть заводит тачку и валит!..
Краем глаза вижу движение. Кажется, мелкие коготки стучат по полу… Поворачиваюсь… Ничего нет. Показалось… Россыпь мурашек пробежала по спине и грохнулась куда-то в живот… Смешно, что мы из-за ежей так пересрали… Хотя после Машиного рассказа, да и зима ведь… и много их как-то… наверное, просто голодные. В спячку не впали, а жрать нечего…
Неизвестно откуда накатила тоска. Этот дом, эти вещи – всё, что нажили мои бабушки и дедушки, мама и папа. Это их мир, а я привёл сюда малознакомых девиц, с которыми одни проблемы… Чужих людей впустил в свой мир. В НАШ мир… Все эти странные звуки за ужином, хлопки дверей, падение пальто, свечи… раньше такого не было…
Показалось вдруг, что тени в углах сгустились… Стрёмно повернуться: что, если за спиной кто-то есть… огромный ёж… покойники окружили меня и осуждающе качают головами. Звук льющейся воды в туалете перестал быть слышен, холод выполз из подпола и охватил меня целиком, огонь задрожал и перестал греть.
Мама… мама, папа… дед, это вы?.. Простите, что с могилой так плохо вышло, как же мне быть?.. Я ведь один, один с Ваней остался, помочь некому, связей нет, бабла нет… Бабушка… Прости, что грубо обзывал тебя, что требовал ту поездку на море, из-за которой тебя оставили в доме для престарелых… Прости, что разрешил ей надеть твои валенки…
Тут я бедром ощутил плотный пакет. Собрав тогда с пола банкноты бабушкиных сбережений, я автоматически сунул их в карман. Вот они.
– Бабушка… я нашёл твои деньги… прости, я нашёл деньги… – Встаю, смотрю по сторонам. Радиоприёмник, буфет с корешками сталинских сочинений, диван, платяной шкаф… Доски под ногами поскрипывают… подхожу к шкафу… распахиваю дверцу. Старые драповые пальто, платья… бабушкина блузка, тёмно-синяя, в белый цветочек. Склоняюсь, кладу пачку в дальний угол шкафа. Кто-то погладил меня по макушке… Глюки, просто рукав изъеденной молью дублёнки…
Кажется, что с сердца сняли тяжёлый обруч. Дышать легче, призраки отступили. Отерев пот со лба, закуриваю одну из Сониных сигарет.
Дверь открылась, и Соня вышла из своего укрытия. Подошла, остановилась за моей спиной. Я не повернулся. Чувствую, как она мнётся в нерешительности. Куда подевались уверенность, нахальство?.. Коснулась рукой моего плеча… склонилась… поцеловала. Я не отвечаю на поцелуи, она настойчива. Её значок в виде губ замигал.
– У тебя губы мигают.
– Да…
Соня прижалась ко мне грудью, как в нашу первую поездку на машине, во время обгона «Москвича». Мы целуемся. Сильно, мягко, страстно. Прижимаемся друг к другу, мнём друг друга, обнимаем.
У меня ведь много месяцев никого не было… Спокойно, парень, не нервничай…
Накручиваю на руку её длинные волосы, ласкаю пальцами её лицо, скулы. Невидимый пух на её щеке в отблесках огня образует золотистый ореол.
Раскалённый воздух вокруг печи колышется.
Стаскиваю с неё джинсы, с себя футболку… Тело у Сони роскошное, ароматное, уютное, желанное.
– Почему такое лицо испуганное? – смеётся Соня.
– У тебя есть… презервативы?
– Нет, а у тебя?
– У меня нет…
Вся романтика улетучивается. Так старался её уломать, и вот… приехали…
– Ладно, я тебе доверяю. У тебя же воздержание. – Соня привлекла меня к себе. Воздержание! Жалеть меня вздумала! Хорошенькое дело, она мне доверяет! А я почему ей должен доверять?! Ещё колеблясь, целую её грудь, живот… ну и пусть, чёрт с ним, рискнём… Поглаживаю её зад, как когда-то нежно, с восторгом поглаживал руль своей первой машины. Все её выходки и фразочки исчезают, она превращается в покорную рабыню…
После секса мы молча лежим перед огнём. Соня подбирает яблоко, обтирает о грудь, откусывает. Съев яблоко, кидает огрызок в печь. Принюхивается. Разносится приятный печёный аромат.
– Огонь заставляет всё выделять настоящие запахи. Что бы ещё туда бросить?.. Интересно, как сперма в огне запахнет… – произносит Соня задумчиво.
Я не отвечаю. Просто смотрю на языки пламени. Мне всё равно.
Тем временем к Соне возвращается привычная активность. Она хватает со стола салфетку, вытирает капли с груди и бросает в огонь.
– Ничем не пахнет… Эй, ты нюхаешь или как?! – теребит она меня. – Я только что отправила в ад сотню твоих не родившихся детей!
Я не шевелюсь. Не родившихся детей мне не жалко. Мне Вани хватает. В углу жужжит проснувшаяся от тепла муха. Она слишком сонная и просто кружит по полу, не взлетая. Я смотрю на доски потолка. Сучки и волокна дерева образуют странные вытянутые формы, наподобие человеческих лиц с широко раскрытыми глазами и ртами. Такое лицо изображено на картине «Крик» Эдварда Мунка. Вон те два маленьких сучка – глаза, а тот большой – рот.
– Ты чё, молишься? – вдруг спрашивает Соня, обернувшись.
– Нет, с чего ты взяла.
– Увидела твою тень на стене. Кажется, что ты руки возле лица сложил… как будто молишься.
– Это я в носу ковырял…
Соня повернулась обратно к огню.
– А ты в Бога веришь? – спрашиваю.
– Верила раньше, а потом как-то рассосалось… а ты?
– Не знаю… Скорее нет, чем да.
Соня встаёт, потягивается, целует меня.
– Спокойной ночи…
На лестнице она останавливается:
– А ты ничего…
Угли «дышат», то оживая, то угасая. Теперь они походят на разваренных рыб с чёрной кожей и ярко-оранжевым мясом. Здесь же валяются забытые Соней бабушкины валенки.
Беру фонарь, выхожу во двор подышать перед сном. Небо заволокло тучами. Звёзды пропали, только чёрная мгла. Луч фонаря высвечивает лужайку перед домом, блюдечко… Оно пустое, молоко выпито…
Луч бежит по стволам деревьев, выше. Там бегут облака.
– Эй, Господи, ты там есть или нет? – спрашиваю тихо. – Я понимаю, смешной вопрос, но ответь… Если ты есть, то смешно, что я сомневаюсь… а если тебя нет… тогда вообще всё невероятно смешно… – Я бормочу это, задрав голову. Смотрю вокруг отрешёнными глазами, как слепой, устремлённый внутрь себя.
