И все же высшие слои Рима воспринимали теперь Суллу в своей среде не как парию — так было во время его первого марша на Рим в 88 году, когда его сопровождал только один офицер. Через пять лет свита его уже «кишела» знатью. У многих из этих людей были личные счеты с марианцами. Выдающееся место среди них занимал представитель одного из самых знатных семейств Рима, Марк Лициний Красс, отец которого возглавлял оппозицию Марию и был казнен за это. В начавшейся чистке погиб и брат Красса; поместья семьи в Италии были захвачены. А владения эти наверняка были обширными: отец Красса сочетал блестящую политическую карьеру с абсолютно не подобающим сенатору интересом к импортно-экспортной торговле. Семейство это не случайно получило прозвище «Богатые». Красе должен был унаследовать от отца понимание того, что богатство является самым надежным основанием для власти. Впоследствии скандальную известность получило его утверждение, гласившее, что человек не может заработать достаточное количество денег, если не имеет средств на содержание собственной армии.[64] Суждение это было основано на полученном в юности опыте. Спасаясь от истребивших его семью убийц, юный Красе был вынужден совершить путешествие в Испанию, из которой отец его, пребывая на посту наместника, извлек невероятный доход. Даже укрывшийся на дальнем берегу изгнанник смог вести там подобающий его положению образ жизни, причем местные жители снабжали его провиантом и достигшими зрелости девицами-рабынями. По прошествии нескольких месяцев столь «аскетического» существования известие о смерти Цинны заставило Красса предъявить свои права на отцовское наследство в полном масштабе. Являясь частным лицом, он предпринял доселе неслыханный шаг и собрал собственное войско — внушительный по тем временам отряд примерно в две с половиной тысячи человек. Далее Красе повел свою рать вокруг Средиземного моря, заключая союзы с другими настроенными против Мария силами, после чего под парусами переплыл в Грецию, где вступил в союз с Суллой, который вполне естественно приветствовал нового союзника с распростертыми объятьями.
Однако самый теплый прием выпал на долю полководца еще более молодого и блестящего, чем Красе. Сулла уже перешел в Италию, и войско его продвигалось на север, когда пришло известие о том, что на соединение с ним идет еще одно частное войско. Поскольку дороги были перекрыты различными промарианскими группировками, Сулла опасался того, что подкрепление может быть выкошено и не дойдет до него. Однако как раз в тот самый момент, когда он торопился навстречу своим союзникам, пришло новое известие: начинающий полководец одержал ряд блестящих побед и обратил в бегство армию консула. Так что теперь Суллу поджидала армия-победительница — выстроенная ровными рядами, блиставшими начищенным до блеска оружием и радостными глазами. Зрелище это — как и было рассчитано, — произвело на Суллу должное впечатление. Подъехав к шатру начинающего полководца, Сулла спешился. Его поджидал молодой человек, зачесанные назад волосы открывали профиль, напоминавший об Александре Великом. Юноша обратился к Сулле, именуя его «императором», то есть полководцем и в особенности победоносным полководцем, — и Сулла в свой черед приветствовал его тем же титулом. Такую почесть даже самым доблестным воякам приходилось зарабатывать много лет. Гнею Помпею было всего двадцать три года.
Невиданная для столь молодого человека развязность, гениальное умение продвигать себя самого и почти детское наслаждение мгновениями успеха стали определяющими качествами, сопровождавшими подъем Помпея к славе. Сулла, воспринявший тщеславие своего протеже с невозмутимым цинизмом, с самого начала пользовался им в своих интересах. Он охотно льстил молодому человеку, когда это помогало обеспечить его поддержку. Младший Помпеи унаследовал от своего отца, вероломного Помпея Страбона, не только самое большое во всей Италии частное поместье, но и способность к частой перемене сторон. В отличие от Красса Помпеи не имел личных счетов с режимом Мария. До прибытия Суллы его видели «разнюхивавшим» что-то возле лагеря Цинны. Очевидно, зрелище поднявшегося там мятежа убедило его в том, что выгоднее будет поддержать Суллу. У Помпея всегда было отменное чутье в отношении того, кто может предоставить более лучшие возможности.
Оба они, Помпеи и Красе, вовремя осознали, что разразившаяся гражданская война изменила правила политической игры. Наиболее жестокие и дальновидные представители молодого поколения получили беспримерную возможность обскакать старшее поколение. Сулла, считавший младшего Мария самым страшным своим врагом, с горечью заметил, что пока он старел, враги его сделались моложе. Но и сторонники тоже помолодели. Помпеи, в частности, предводительствовал своими войсками с беззаботностью школьника, получившего новую игрушку. С точки зрения римлян, страсти, присущие юности, бурны и опасны, и только послушание способно укротить их. Впрочем, у Помпея была своя голова. Враги прозвали его adulescentulus carnifex — мясником подросткового возраста.[65] Не успев усвоить за время своей короткой карьеры обычаев и законов Республики, Помпеи убивал, не имея уважения ни к тому, ни к другому.
Конечно же, существовал и такой человек, который мог бы ввести его в общепринятые рамки, — однако сам Сулла служил примером такого дикарства, какое отодвигало в тень даже «юного мясника». По всей видимости, осознанно он спровоцировал самнитов на одно, последнее восстание, после чего избивал их при всякой возможности, — чтобы придать себе видимость не полководца, а защитника Рима. Самний и Кампанья вновь подверглись безжалостному разграблению, а самниты последний раз в истории облачились в свои блистающие великолепием панцири и шлемы с высокими гребнями и спустились на равнину. Они присоединились к войску марианцев, уже находившемуся на грани краха. К 83 году, после года гражданской войны, один из консулов бежал из Италии в Африку, а другой, младший Марий, был заперт в горном городке Пренесте, примерно в двадцати пяти милях к востоку от Рима. Самниты, занятые теневой схваткой с Суллой, сперва было решили пойти на выручку к Марию, однако, вдруг осознав, что за их спиной остался беззащитный Рим, развернулись в обратную сторону и маршем пошли на столицу. Застигнутый этим известием врасплох, Сулла бросился в погоню за ними со всей возможной скоростью. Когда самниты завидели стены Рима, их предводитель приказал стереть город с лица земли. «Неужели вы думаете, что эти волки, столь жутким образом расправившиеся со свободой всей Италии, могут исчезнуть, если цел укрывавший их лес?»,[66] вскричал он. Однако когда самниты начали скапливаться перед Коллинскими Воротами, прислушиваясь к доносившимся из города полным ужаса женским воплям, Сулла был уже недалеко. К полудню его конный авангард начал тревожить строй врага, а к вечеру вопреки советам своих офицеров Сулла бросил свою утомленную армию в битву. Весь вечер и часть ночи накатывалось и ослабевало течение битвы. Красе разбил левое крыло самнитов, однако фланг Суллы был опрокинут и опасно оттеснен к городским воротам. Тем не менее удача не покинула его. Не оставляя молитвы богам, всегда покровительствовавшим ему, Сулла подгонял своих людей, и к рассвету, когда известия о победе Красса наконец достигли его ушей, победа осталась за ним.
Исход войны решило побоище возле Коллинских ворот. У врагов Суллы в Италии более не оставалось войск, способных продолжать войну. И пока побежденных самнитов еще брали в плен, Сулла уже стал абсолютным и неоспоримым владыкой Рима.
Sulla felix— Сулла счастливый
Три тысячи пленников были взяты прямо у Коллинских ворот. Еще три тысячи самнитов, составлявшие резерв, сдались, получив от Суллы обещание сохранить им свободу. Однако едва они покинули свое укрепление, их окружили и отвели к другим пленным самнитам, которых уже поместили под стражу на Марсовых полях, пойме, простиравшейся к северу от стен Капитолия. Даже побежденные, самниты оставались вне Рима.
Сулла соблюдал в данном вопросе смешную щепетильность. До тех пор пока его же собственное войско в 88 г. до Р.Х не нарушило табу, в город входили с оружием только граждане, участвовавшие в триумфальных парадах. Во всех прочих вопросах Рим всегда был запретным городом для военных. Еще со времени царей гражданам приходилось собираться на Campus Martius — Равнине Марса, — прежде чем принять присягу, превращавшую их в воинов. Там их разделяли согласно состоянию и положению, поскольку во время войны, как и в годы мира, каждый гражданин должен был знать свое место. На вершине иерархии находились те, у кого хватало средств содержать боевого коня, — всадники или equites; ниже конницы последовательно располагались пять классов пехоты; в самом низу находились горожане слишком бедные, чтобы обзавестись пращой и положенным к ней запасом камней, именовавшиеся proletarii. Эти семь разрядов населения в свой черед делились на более мелкие единицы, называвшиеся «центуриями». Подобная шкала позволяла с изумительной точностью определять статус. И спустя долгое время после того, как «сословия» и «центурии» перестали являться основой армии, римляне не могли заставить себя отвергнуть сделавшуюся столь привычной и подходящей для них систему. Более того, она продолжала оставаться основой их политической жизни. Естественным образом находилось не слишком много таких граждан, которые не мечтали бы зубами и когтями проложить себе путь по лестнице — на самый ее верх. Чем выше поднимался римлянин, тем более широкая открывалась перед ним перспектива, соблазнявшая его двигаться дальше. Например, ставший всадником, вполне мог сделаться членом Сената; а уж перед сенатором всегда была открыта еще более привлекательная перспектива занять высший административный пост, стать претором или даже консулом. Высшей привилегией, которую Римская Республика могла даровать своему гражданину, было право баллотироваться среди своих сограждан, чтобы заслужить тем самым еще более высокую славу. В равной мере неудачей в Республике являлась утрата унаследованного от отца сословия.
