Но тутъ то чрезъ года полтора и приключилось нѣчто… Дѣло темное, но по всему — грѣшное. Однако, такъ какъ казаки были народъ все справедливый, простодушный и честный, то весь міръ порѣшилъ дѣло скоро и прямо.
— Ну, что? Богъ съ ими! Не наше дѣло… Да и кто-жъ тутъ виноватъ. Сего и ждать надо было. Нехай ихъ, не намъ судить.
У матушки попадьи и хилаго отца Ѳеодора явилась на свѣтъ дѣвочка, красавица писаная, но лицомъ вся вылитая — кабардинецъ Темиръ. Должно быть «матушка» ужъ очень полюбила парня, да чрезъ мѣру много и часто заглядывалась на него: даже самъ Темиръ, глядя на дѣвочку, ахнулъ, увидавшись будто въ зеркалѣ. А отецъ Ѳеодоръ вздохнулъ, улыбнулся кротко и ничего не сказалъ; только на другой день онъ, добродушно поглядѣвъ на жену, поцѣловался съ ней и шепнулъ ей на ухо:
— Ты моя, а она твоя, стало-быть, и она моя.
На крестинахъ батюшка былъ всѣхъ бодрѣе, говорливѣе и бережно купалъ въ купели новорожденную, нарекаемую Устиньей.
Подгулявшіе на крестинахъ казаки выпили и за здоровье «кабардинки», но затѣмъ въ трезвомъ видѣ, изъ уваженія къ священнику, называли такъ новорожденную только заглазно…
XXII
Маленькая Устя, должно быть, родилась, какъ говорится, въ сорочкѣ: съ колыбели всѣ наперерывъ любили и баловали дѣвочку — красавицу. Отецъ Ѳеодоръ боготворилъ ее и упорно звалъ, будто съ умысломъ, не иначе, какъ по имени и отчеству; для всѣхъ крошка была Устя и Устюша, а для него всегда Устинья Ѳеодоровна. Мать тоже любила ее, хотя и меньше, чѣмъ священникъ. Темиръ часто ласкалъ и нянчилъ дѣвочку, и по-долгу глядѣлъ на нее, задумываясь глубоко. А о чемъ онъ думалъ, никто не зналъ, и никогда ни единымъ словомъ не проговорился молодецъ. Какая-то злая кручина явилась у него, которую онъ отъ всѣхъ скрывалъ; даже и попадьѣ, которую, конечно, онъ любилъ больше всѣхъ на станицѣ, онъ ни разу не объяснилъ своей тайной тоски.
Съ каждымъ годомъ матушка все болѣе привязывалась къ Темиру, имъ только и жила, и дышала. Когда случалось Темиру отлучиться отъ станицы въ городъ по дѣлу, а такія дѣла отецъ Ѳеодоръ изрѣдка поручалъ ему, матушка въ отсутствіи Темира не дотрогивалась даже до обѣда и, сидя на крылечкѣ, все глядѣла на дорогу, по которой онъ обыкновенно ворочался.
Такъ прошло восемь лѣтъ. Подросла Устя, стала худенькая, длинная, но стройная и живая дѣвочка — умнѣе и быстрѣе и словомъ, и дѣломъ другихъ дѣвочекъ. Она равно любила и отца, и мать, и «братца», какъ звала она Темира.
Жилось бы семьѣ священника мирно и благополучно, но не такъ захотѣла, видно, судьба.
Прошелъ слухъ о войнѣ царицы Анны Ивановны съ басурманомъ-туркой. Донскому казацкому войску повелѣно было тоже выйти походомъ и тревожить турецкую границу съ другой стороны, между морями Каспіемъ и Чернымъ. Собралось войско охотно и было хотѣло дружно ударить на крымскаго хана, заклятаго, вѣкового врага донцевъ, но изъ столицы было оглашено, что съ крымцами сама царица справится. Донцамъ приказано было двигаться за Кубань и итти впередъ, елико возможно дальше:
Услыша объ этомъ походѣ казаковъ, о наборѣ охотниковъ въ войска, взмолился священнику и старшинѣ станичному и молодецъ Темиръ.
— Отпустите въ походъ съ казачествомъ!
Матушка отъ этой просьбы молодца обомлѣла, заболѣла и, оправившись, всячески молила его образумиться.
Сначала показалось всѣмъ казакамъ дѣло это не подходящимъ.
Въ войскѣ служили одни природные казаки и посторонніе не допускались.
— Чѣмъ я не казакъ! Будьте милостивы, заслужу! молилъ Темиръ.
Стали казаки почесывать за ухомъ и чубъ теребить,
— Чѣмъ Татаръ не казакъ! Православный, парень отважный, на конѣ скачетъ почитай удалѣе казака, копьемъ и шашкой орудуетъ тоже не хуже любого донца. Чѣмъ онъ не казакъ! А по-ихнему, басурманскому, онъ не забылъ — будетъ проводникомъ и языкомъ. Гляди, заслужитъ больше другого и въ иной бѣдѣ окажется полезнѣе иного природнаго казака.
— Снарядить Темира на войсковой счетъ, атаманы-молодцы! рѣшила громада на майданѣ.
И чрезъ недѣлю у Темира былъ конь, одежа новая, шапка донская, шашка, пика и кинжалъ еще въ придачу, къ которому у него всегда страсть была и которымъ онъ орудовалъ ловчѣе шашки. Казалось, на медвѣдя и на всякаго звѣря его пусти съ этимъ кинжаломъ, и онъ маху не дастъ.
Собрался Темиръ охотникомъ и выѣхалъ вмѣстѣ съ красноярской полсотней въ ближайшій городъ, чтобы оттуда соединиться со всѣмъ войскомъ донскимъ.
Отецъ Ѳеодоръ грустилъ, отпуская Темира, и жалѣлъ, хотя увѣренъ былъ, что парень вернется изъ похода, заслуживъ войску и себя прославивъ на весь Донъ. Маленькая Устя смѣялась, провожая братца, и прыгала козой, но вечеромъ стала звать и требовать братца… Напрасно отецъ объяснялъ дѣвочкѣ, что Темиръ въ походъ ушелъ и ранѣе девяти мѣсяцевъ не вернется. Дѣвочка все требовала любимца, плакала и такъ всю ночь не уснула, все звала его.
Матушка лежала на кровати, у себя въ горницѣ, сама не своя, лицомъ такая, что краше мертвецовъ въ гробъ кладутъ; глаза странные, будто у человѣка, ума рѣшившагося, а дыханье ровное, рѣчь спокойная; только изрѣдка глубоко и протяжно вздохнетъ она. Совсѣмъ будто вотъ послѣдній вздохъ умирающей, будто съ нимъ вмѣстѣ и душа съ тѣломъ разстанется.
— Полно, жена, рѣшился, наконецъ, на другой день вымолвить отецъ Ѳеодоръ, — себя пожалѣй. Гляди, восемь либо девять мѣсяцевъ живо пройдутъ. Съ дочкой займись; видишь, скучаетъ бѣдняга. Богъ милостивъ, вернется нашъ Борисъ на весь Донъ славный казакъ.
— Онъ не вернется! проговорила тихо матушка.
— Всѣ бабы такъ сказываютъ, сыновей да мужей собирая на войну, а восемь изъ десятка назадъ всегда приходятъ; иначе и воевать бы нельзя людямъ, кабы всѣ гибли до единаго, а Борисъ вернется скорѣе, чѣмъ иной какой трусливый да мѣшковатый — такіе скорѣе головы оставляютъ у басурмана.
Матушка на все молчала, трясла головой и отвѣчала одно и то же:
— Не вернуться ему назадъ!
Наконецъ однажды сказала мужу съ гнѣвомъ:
— Не вернется Темиръ. Не за тѣмъ онъ собрался, чтобы воевать, а за тѣмъ, чтобы родную сторону увидѣть, отца и мать обнять, сестеръ да братьевъ… Десять лѣтъ не видалъ онъ ихъ… десять лѣтъ мучился, притворствовалъ съ нами и добился своего… ушелъ.
— Полно на малаго клеветать, жена! кротко, но укоризненно усовѣщевалъ женщину священникъ.
Мѣсяцъ за мѣсяцемъ прошло около года. Стали ходить слухи на Дону, что походъ вышелъ неудаченъ, что много казаковъ оставили свои головы за Кубанью, а кто и назадъ идетъ, то безъ добычи и безъ чести воинской. Скоро слухи оправдались. Вернулось войско донское, вернулись и красноярцы домой; пошли ихъ четыре дюжины слишкомъ, а вернулось человѣкъ тридцать, да и тѣ наполовину раненые и изувѣченные.
А Темиръ?
О молодцѣ, перекрестѣ изъ басурманъ въ православные, казаки принесли лихую вѣсть и худую славу.
Не только бросилъ Темиръ своихъ и перешелъ на сторону басурмана, но чрезъ три мѣсяца послѣ его исчезновенія, когда напало на полки донскіе басурманское войско, то впередъ всѣхъ, якобы въ числѣ командировъ, въ богатомъ нарядѣ, увидѣли и признали красноярцы измѣнника Темира. Много въ этой битвѣ порубили басурмане казацкихъ головъ. Видно, измѣнникъ Темиръ своимъ счастье принесъ, а казачеству незадачу и несчастіе. И весь походъ, будто не съ того конца начатый, прахомъ пошелъ.
Отецъ Ѳеодоръ былъ пораженъ извѣстіемъ. Казаки говорили, что этого и ожидать слѣдовало, что какъ волка ни корми, онъ въ лѣсъ смотритъ. Отецъ Ѳеодоръ ничего не говорилъ, а думалъ про себя:
— А если тамъ отецъ, мать, братья родные. Да всѣхъ чрезъ десять лѣтъ онъ увидѣлъ. Охъ, одинъ Господь это дѣло видитъ и разсудить праведно можетъ, а не мы, люди грѣшные и разумомъ слѣпые.
Но на душѣ своей самъ священникъ дѣло разсудилъ по-Божьему и бѣглеца Темира измѣнникомъ и предателемъ не почиталъ. Странно и диковинно только казалось отцу Ѳеодору, какъ судьба мудритъ. Былъ на станицѣ плѣнный кабардинецъ и, проживъ безъ малаго десять лѣтъ, вернулся домой, на родную сторону… А тутъ осталась дѣвочка — его двойникъ лицомъ и красотой, и огненнымъ блескомъ глазъ, и проворствомъ рѣчи и ухватокъ. Оставайся Темиръ на станицѣ, дѣло казалось бы проще. Зачѣмъ судьба такъ устрояетъ, такъ мудритъ?
Отецъ Ѳеодоръ долго поминалъ мысленно Темира, не осуждалъ, но просто жалѣлъ, что ласковаго молодца нѣту въ домѣ.
Матушка, узнавъ вмѣстѣ съ другими отъ вернувшихся казаковъ о поступкѣ Темира, приняла эту вѣсть удивительно спокойно, будто она и впрямь давно ужъ это знала.
Однако съ этого времени женщина сразу перемѣнилась. Она надѣла черное платье, повязалась по старушечьи чернымъ-же платкомъ, и хотя еще недавно была красива, вдругъ стала и лицомъ старуха. Быстро пришла къ ней сѣдина, морщины, лицо осунулось, щеки полныя ввалились, а глаза ясные потемнѣли, даже станъ сгорбился, и походка сдѣлалась не твердая и легкая, а тихая и невѣрная, какъ у старыхъ людей.
