— Да… вотъ жаль!.. Плечо продырявило и тебѣ жаль, заговорилъ Орликъ глуко и печально. А души моей тебѣ не жаль; изныла вся душа — а тебѣ что… и горя мало. Чудно!
— Въ этомъ я тебѣ помочь не могу… едва слышно проговорилъ Устя.
— Не можешь! разсмѣялся Орликъ почти озлобленно. Въ своемъ сердцѣ дѣвка не вольна! Къ кому сердце само ляжетъ! Такъ ли?
— Много разъ я тебѣ все пояснялъ… также тихо сказалъ Устя. Что-жъ, опять за старое. Знаешь вѣдь, что ничего тутъ подѣлать нельзя, лучше и не заговаривать.
— Ну, а если я помирать соберусь? И это тебя не пройметъ? Отвѣтствуй.
— Я не понимаю.
— Если я зарокъ дамъ: быть убиту у тебя на глазахъ, а то и самъ вотъ… Ну, хоть сейчасъ.
— Полно, усмѣхнулся Устя.
— Пугали ужъ знать… другіе. Не вѣришь?
— Не пугалъ никто… а что пустое болтать, вашъ братъ чего не надумаетъ.
— Чей братъ? вдругъ обидчиво произнесъ эсаулъ.
— Я тебя ни съ кѣмъ не равняю! спокойно и вразумительно проговорилъ Устя, какъ бы извиняясь. — Я другое хотѣлъ сказать… Ты изъ дворянъ, а дворяне баловники: влѣзетъ что въ голову съ сыту да съ довольства барскаго… ну и вынь, да положь… Самъ знаешь, что баре — затѣйники и прихотники; все имъ по щучьему велѣнью подавай.
— Такъ я изъ дворянъ? горячо воскликнулъ Орликъ. — Я съ жиру бѣшусь, а? Съ какой это радостной жизни, позволь узнать. Что я здѣсь въ своей усадьбѣ живу съ крѣпостными людьми, а? Съ радости да съ сыту я бѣжалъ на Волгу и въ душегубы да въ воры записался, да купцовъ ограбляю, да эсауломъ въ воровской шайкѣ состою? Все это съ сыту, съ жиру?.. Гдѣ Черный, Малина, Кипрусъ, калмыки и сибирные, тамъ и я… такая же голытьба, негодница.
— Захоти самъ — атаманомъ будешь, пробурчалъ Устя.
— Не лукавь, не гни въ другую сторожу. Знаешь, что мнѣ плевать на атаманство твое; знаешь, зачѣмъ и почему я застрялъ у тебя въ Ярѣ, а не ушелъ дальше, за предѣлы россійскіе, какъ сначала полагалъ. Нѣтъ, вотъ что, Устя… Вотъ что я тебѣ теперь скажу…
Орликъ всталъ и, блѣдный, подойдя къ стѣнѣ, сцѣпилъ съ гвоздя короткій турецкій пистолетъ. Затѣмъ онъ шагнулъ къ Устѣ…
— Полно, Егоръ Иванычъ. Не малодушествуй. Ты не Петрынъ?
— Нѣтъ, я не Петрынь… Тотъ тебя продастъ или уже продалъ въ отместку и будетъ радоваться, если тебя казнить будутъ въ городѣ за атаманство… а самъ себя хочу покончить…
— Что ты, въ своемъ ты разумѣ?..
— Не знаю, можетъ и впрямь голова не на мѣстѣ; но буде… буде собираться; эти сборы меня замучили — я много про это раздумывалъ, сидя здѣсь. Теперь такъ къ случаю, стало-быть, пришлось. Не нынѣ-завтра — все одно. Говори, будетъ какая перемѣна или нѣтъ. Всегда ты меня смѣшками да уговорами будешь водить? Перемѣны не ждать?
— Ахъ, Егоръ Иванычъ…
— Говори! Во вѣки вѣковъ ничего не будетъ? Я не прошу тебя — вотъ тотчасъ все бросай и иди за мной… Ну, годъ, хоть болѣ года — я буду ждать. Но мнѣ надо знать, будетъ-ли конецъ; есть ли у тебя на душѣ хоть малость самая любви ко мнѣ, или можетъ быть, или же нѣту и во вѣки не будетъ; больше я ничего не прошу.
— Кто же впередъ свою жизнь знать можетъ.
— Не лукавь! Отвѣтствуй! Ничего нѣту?
— Теперь… нѣту…
— Нимало.
Устя молча вздохнулъ…
— Ну… что-жь? Палить, что ли? холодно и спокойно выговорилъ Орликъ, но поблѣднѣлъ еще болѣе, и красивые глаза его зажглись ярче.
— Теперь я тебя пуще всего на свѣтѣ люблю. Тебя одного… Но жизнь свою разбойную, вольную — пуще люблю. Промѣнять эту жизнь на другую, простую деревенскую, бабью, — я не могу. А какъ я почувствую чрезъ годъ, кто-жь это можетъ знать. Надоѣстъ эта жизнь — тогда, вѣстимо, кромѣ тебя, мнѣ не съ кѣмъ уйти и зажить по-просту, по-человѣческому и по-деревенскому.
— Да есть ли у тебя на душѣ хоть малость самая ко мнѣ расположенія? Вѣдь ты мнѣ на это ни разу никогда не отвѣтилъ.
— Вѣстимо есть, и много!.. Да не того, чего ты хочешь. Ты мнѣ, говорю, много дорогъ… Пуще, чѣмъ братъ — такъ же родной. Еще малость, и я тебя полюблю такъ же, какъ я покойнаго родителя любилъ!
— Да я не того хочу!!
— Ну обождемъ… Можетъ, придетъ и другое.
— Да придетъ ли? Не лукавь…
— Можетъ все быть.
— Не лукавь, побойся Бога.
— Я прямо сказываю, вотъ какъ предъ Богомъ. Ну обожди, хоть годъ, хоть даже меньше…
— Если я сейчасъ вотъ покончу съ собой, ты пожалѣешь?
— Я объ этомъ и думать не хочу, да и не могу; мнѣ безъ тебя теперь жизнь не въ жизнь будетъ. Ты у меня теперь одинъ, будто родной.
— Устя?! Побожися, что такъ…
— Вотъ тебѣ крестъ! горячо вымолвилъ атаманъ и быстро перекрестился.
— Чуешь ли ты…. сдается ли тебѣ…. что можетъ быть перемѣна — ну, хоть чрезъ два года.
Устя долго молчалъ и наконецъ выговорилъ:
— Сдается, что можетъ…
Орликъ бросилъ пистолетъ и, измѣнившись въ лицѣ, двинулся къ Устѣ.
— Давно бы такъ сказывать! нѣжно произнесъ онъ;- вѣдь я не теперь прошу; хоть знать мнѣ, впредь будетъ!
Орликъ опустился на полъ около атамана и, обхвативъ его, уткнулся горячимъ лицомъ въ его колѣни. Устя тихо положилъ руки ему на голову и сталъ отстранять его отъ себя.
— Полно, пусти, встань, Егоръ Ивановичъ, сдѣлай милость.
— Эхъ, кабы была въ тебѣ сотенная часть того, что во мнѣ кипитъ, то не было бы охоты меня отталкивать, грустно проговорилъ Орликъ.
— Пусти, сдѣлай милость… Срамно и глядѣть…. почти сердито выговорилъ Устя.
Орликъ поднялся и отошелъ.
— Срамно!.. Стало ты и впрямь на свой ладъ все видишь и чувствуешь, вздохнулъ онъ.
— Привычка. Я, вишь, атаманю на Волгѣ. Предо мной на землѣ только и валяются тѣ, что помилованія просятъ! шутливо произнесъ Устя.
— Да вѣдь и я помилованія просилъ! уже веселѣе заговорилъ Орликъ.
— Ну, я тебя и помиловалъ… А теперь поведемъ рѣчь о разбойныхъ дѣлахъ. Я опять къ тебѣ съ тѣмъ же; мнѣ ужь больно хочется купца отпустить на волю.
Орликъ сморщилъ брови.
— Охъ, напрасно… говорю, напрасно.
— Жаль его, ей-Богу жаль; у него жена, пятеро дѣтей — Богъ съ нимъ.
— Онъ всю Казань подыметъ на насъ. Я его батраковъ допросилъ обо всемъ. Его самъ намѣстникъ въ лицо знаетъ, и знаетъ, что онъ поплылъ на Астрахань. Пропадемъ мы изъ-за него.
— Онъ обѣщается не жаловаться.
— И ты вѣришь?
— Вѣрю. Онъ у меня на образа молился, поклоны клалъ. Родителями и дѣтьми клялся.
— Какъ знаешь. Ты атаманъ и твоя на это водя… Ну, да пущай, ужь такъ и быть на нынѣшній разъ. Я на счастьи и самъ готовъ… Отпускай!.. Можетъ, онъ мнѣ счастье принесетъ, и мой атаманъ скоро ради меня злополучнаго гнѣвъ на милость положитъ. Отпускай. Хочешь, я его самъ проведу, а то вѣдь наши, небось, чуютъ.
— Да. Малина сказывалъ вчера Черному, что надо стеречь его и нагнать.
— Ну, вотъ. Я проведу самъ. Такъ и быть.
— Ну, спасибо. Мнѣ вотъ будто и легче, весело вымолвилъ Устя, вставая.
Орликъ разсмѣялся.
— Ну, гляди вотъ… Ну, какой же ты атаманъ разбойный. А? Нешто они такіе бываютъ? Ты вѣдь пичуги бы не тронулъ. Тебѣ, сказываетъ Ордунья, бываетъ курицу жаль зарѣзать для обѣда.
— Да… кабы атаманить и не убивать никого, было бы лучше.
— Тогда не надо атаманить — а жить такъ, какъ я тебѣ сто разъ предлагалъ.
— Нѣтъ, эдакъ я тоже не хочу, воля моя мнѣ дорога, да и все это мнѣ по сердцу; только бы безвинныхъ не убивать. Въ битвѣ, на разбоѣ другое дѣло… Я самъ, когда въ меня палятъ, валяю тоже въ кого попало; но такъ вотъ, взять связаннаго человѣка и застрѣлить или утопить — мерзость, да и грѣхъ.
Орликъ смѣялся, весело глядя на Устю.
— Чему ты? Вѣдь ты такъ же судишь; самъ говорилъ сколько разъ, что убить не въ битвѣ, а такъ…. вотъ какъ Малина можетъ… ты не можешь. Говорилъ вѣдь?
— Говорилъ и говорю. Да только вѣдь я же и не стою за эту жизнь разбойную, какъ ты. Я здѣсь изъ-за тебя…. а ты изъ за чего? Ты по своей охотѣ?
— Я… знаешь вѣдь, такая судьба привела на Волгу; горе было.
— Было, да. А теперь? Иди за мной и другой жизнью заживемъ.
— Ну, брось… опять за старое… Такъ купца присылать къ тебѣ, или самъ его возьмешь отъ меня?
— Нѣтъ… Пусть сидитъ… Ночью я его уведу изъ Яра и поставлю на камышинскую дорогу.
— На Камышинъ?
— Вѣстимо; они, гляди, молодцы-то наши, каждую ночь стерегутъ саратовскую дорогу, чуя, что ты хочешь его освободить.
— Правда твоя… Ну, прости, пора мнѣ.
— Прости, помни же, Устя, нынѣшній день. Я буду надежду имѣть.
— Ну, прости…
— Слышу… А ты помни.
— Ладно.
— Я вѣдь не баловался. Застрѣлиться мнѣ никогда не долго.
Устя махнулъ рукой и пошелъ вонъ изъ хаты, но взглядъ его, видно, что-то сказалъ Орлику; эсаулъ вздохнулъ бодрѣе, и лицо его просвѣтлѣло.
— Авось, сердце твое не каменное! шепнулъ онъ вслѣдъ атаману.
XXI
Кто таковъ атаманъ Устя и откуда онъ — никто изъ разбойниковъ не зналъ и всякій гадалъ на свой ладъ.
