И вот – девочка Настенька. Пять лет. Рак мозга. Идеальная отмычка для простодушных сердец. Теперь засрут этой Настенькой всю френд-ленту.
Со скуки (и чтобы не читать следующий пост, в котором какой-то брехливый оппозиционер живописует, как его жутко прессовали в автозаке) я смотрю, кто притащил это ракообразное на мою страницу. Надо же, не перепост. Просто лайкнул кто-то из моих никчемных виртуальных друзей. Ни одного из них я не знаю в реальности. И знать не хочу. Просто набор слов и фоток. «Инстаграм», да. Надо еще зарегиться на «Инстаграме». Смотреть хотя бы не так скучно, как читать.
За Настеньку хлопочет сотрудница хосписа. Жуткое какое слово – будто дважды щелкнули изогнутыми острыми щипцами. Хос-пис. Я физически ощущаю, как ноет там, где щипцы отхватили живой кожный лоскут. Рак. Дедушка умер от рака. Опухоль. Смрад. Перед смертью видел струящихся в комнате красных драконов. Но у девочки Настеньки (пять лет) сейчас ремиссия, ей намного лучше. Неизвестная мне сотрудница хосписа радуется так, словно ей самой полегчало. Дали перевести дух, пожалели. Красные драконы немедленно улетают. Оказывается, у Настеньки есть мечта: она никогда в жизни не была в цирке. Если бы кто-нибудь из вас, друзья, мог купить ей и ее маме билеты…
Дверь открывается, заглядывает очередной молодой предприниматель. Насусленные гелем волосики, дешевая рубашка из полиэстера. Постирать, просушить на плечиках, не гладить. Период полураспада – миллион лет. Абсолютное зло. У меня самого точно такая же.
Вон! У меня обед! – рявкаю я неожиданно грозно, и предприниматель покорно смывается. Подчиняется власти. Даже такой жалкой, в моем лице. Я мысленно пересчитываю все уложения, приложения и статьи, которые только что нарушил. Я всегда так делаю. Подпитываю свою трусость. Соображаю, что будет, если на меня подадут в суд. Выстраиваю мысленную линию защиты. Глупости совершенные, никто и никогда не подаст на меня в суд. И я сам не подам. Упаси меня господи и помилуй. На юрфаке нам препод рассказывал – с двадцатилетним стажем, между прочим, судья, – что ни разу за свою жизнь не подписал оправдательного приговора. Честно, говорит, я даже не знаю, как это делается. Бумажки такой, по-моему, даже нету. Ну, шаблона. Во всяком случае, он не видел. Ну а я-то тем более. Суд должен быть так страшен, чтобы ни один из граждан не смел даже подумать, чтобы обратиться туда. Не помню, кто сказал. Кто-то из древних. Пять тыщ лет. Восточная деспотия, а чо!
Итак, Настенька, пять лет, рак, цирк, мама. Я просматриваю аккаунт этой, которая из хосписа. Читать невозможно, честное слово, хотя пишет она, в отличие от многих, здорово. Временами даже весело. Приплясывающий оптимизм висельника. Всего двадцать пять лет, а уже в самом эпицентре смерти. Билетерша на барже Харона. Если бы у меня была такая работа, я бы уже где-нибудь висел. Как эта женщина до сих пор жива? «Джуниор», снова «Джуниор». Вернусь домой и обязательно пересмотрю. Аккаунт открытый: фамилия, имя, телефон, фотографии, электронный адрес – всё, похоже, настоящее. Очень недальновидно. Сына Касперского на таком раздолбайстве и взяли. Еще бы ключи под ковриком держал. От квартиры, где деньги лежат. А лицо у нее хорошее. Спокойное. Я лезу на страничку хосписа – проверить, есть ли такая сотрудница в штате. Есть. То же лицо, тот же мейл. Улыбается.
Сам не понимаю, почему так волнуюсь. Как дурак. Как будто тоже живой.
Девочка Настенька, рак, пять лет, мечта. Цирк.
В дверь снова лезут, я снова посылаю – на этот раз даже не поднимая головы. Пишу этой, из хосписа, письмо. Благотворительность – это модно. Католичество – это круто. «Догма». Тоже отличное кино. Аффлек и Деймон вообще молодцы. Написать «Умницу Уилла Хантинга»! Я бы вообще больше ничего не делал после этого. Просто лежал бы и плевал от гордости в потолок. Я ничего и не делаю, впрочем. Даже в потолок не плюю. Квартира съемная. Могут погнать. Хотя мне всё пофиг. У меня, как у латыша – только хрен да чистая душа. Ноутбук, пара терабайтников и пяток рубашек. Ничего личного.
Отвечает она почти мгновенно – здравствуйте, спасибо, было бы очень здорово, вот телефон мамы Настеньки. До свидания. Спасибо еще раз. Четко. Профессионально. Тепло. Я сижу, оторопелый. То есть звонить все-таки придется самому. Мир разом скукоживается, становится холодным, липким, как снулая рыба. К общению с Настенькиной мамой я не готов. Я вообще не готов к общению. С меня довольно юных бизнесменов с их стартапами. Я думал, перекину за пять секунд деньги на счет хосписа (проверил заранее, прогуглил даже – отрицательных отзывов ноль, сплошное сопливое мимими, не мошенники, однако, даже странно)… Ладно, сам виноват, кретин. Не было печали не надо и начинать.
Позвонить решаюсь только поздно вечером. После «Джуниора» и пива. Готовлюсь тщательно – с одним антиопределителем номера на городском телефоне вожусь минут тридцать. Еще не хватало, чтобы она принялась мне потом названивать, эта мама Настеньки. Принесите кота. Унесите кота. Спасите-помогите. У меня молоко убежало. Врешь, не возьмешь! Заодно проверяю цирки – их, оказывается, четыре. Вот кто бы знал! Заказ билетов онлайн есть у всех, что приятно. Движение – смерть. А непредвиденное отклонение от привычного маршрута убивает целый день. Кто знает, сколько их еще осталось? Разве что Настенька. На черта она мне вообще сдалась?
От переизбытка трудов выпиваю еще пива и набираю в результате с мобильного. Автоматом. Как пишут на «Ньюсленде», поздравляю, вы тектонический болван. Ничего не поделаешь. И ладно.
Настенькина мама отвечает сразу, как будто подкарауливала у телефона. Голос приятный. Вежливая. Не нервничает, не лебезит. Да, всё так. Настя хотела бы в цирк, но к нам не приезжают. Куда это – “к нам”? Называет дикие бебеня – где-то аж за Рузой. Семь лет на оленях. Не повезло. И еще раз не повезло – оказывается, не я один умею работать с информацией. Там, под Рузой, тоже не дураки сидят. Гуглить умеют. Настенька хочет в конкретный цирк, на конкретное представление. То есть, конечно, она ничего не хочет, мала еще. А вот мама ее начиталась отзывов, и поэтому… Я записываю на бумажке, мобильный неудобно впечатался в щеку, тихо, по капле переливается на жесткий диск очередной фильм. Качаем, брат. Качаем. Хоть подрасстрельной статью сделайте. Нашу песню не задушишь, не убьешь. Уточняю еще раз день. Время. Успеете добраться? Они успеют.
У мамы Настеньки теплый голос, с каким-то забавным акцентом, который я не опознаю́. Один раз она даже смеется, мягко, весело, у самой моей щеки. Очень уютно. А я бы смог смеяться, если бы у моей дочери был рак головного мозга? Не уверен. Я бы расхотел смеяться, если б у меня просто была дочь. Простудится, упадет, разобьется, умрет. Ну его нафиг. Может, все-таки мошенница? Перепродаст потом билеты – и дело с концом? А зачем перепродавать? Кому? Где она найдет таких дураков за четыре сольдо?
Да, извините, самое главное: билетики вам как передать?
Мы оба замолкаем испуганно – я и Настенькина мама. Две телефонные трубки, не соединенные ничем, даже проводами. Я боюсь, что она назовет домашний адрес и мне придется ехать два с половиной часа в один конец, про назад и не говорю. Проще уж остаться там, под этой Рузой. Навек затеряться в степях. Она тоже боится назвать домашний адрес – а вдруг я маньяк, в конце концов? Приду с топором, порешу враз всю семью, унесу старенький телевизор. А может, новенький: сорок два дюйма, плоский экран. Крепится к стене. Телевизора-то у меня нету. Мотив? Мотив! Что она вообще знает обо мне, кроме голоса и номера, высветившегося на дисплее? Я даже не сотрудник хосписа. Квартира съемная. Выкину симку, сменю адрес – и ищите меня. Мы несколько секунд боимся хором – это Москва, родимая, додавливает в нас живое и человеческое. Добивает даже до Рузы. И за нее.
Настенькина мама справляется первая. Женщина. Сильный пол. Оставьте, пожалуйста, билет на кассе, в цирке. Мы приедем к началу спектакля и заберем.
Мы разом же переводим дух – пронесло. Она говорит спасибо – просто, но с таким достоинством, что я невольно завидую. Я бы так не смог. Не смог, и всё. Быть кому-то обязанным – это вообще хуже смерти. Если бы мне пришлось принимать благотворительные подачки, я бы удавился, честно. А она вот не давится.
Девочка Настя. Рак. Цирк. Мечта.
Придется все-таки самому тащиться к кассам.
На следующий день я вместо законного обеда прусь в цирк. До бульвара добираюсь к двум, совершенно не узнавая дневную Москву. Так вот ты какой, северный олень! Ничего. На бульваре даже красиво. Снуют вертлявые хипстеры, богатые бабы атакуют торговый центр. Чистая публика. Никакого рака. Москва и рак несовместимы. У нас даже инвалидов нет. Все здоровые, успешные и молодые. Плюс обслуживающее быдло. Лучший город на земле. На том стоим.
Тетка в окошке сварливо сообщает мне, что кассы закроются через десять минут. Десять минут. Ни души. Я рассматриваю схему зала – офигеть, какие цены! Знаете, сколько сейчас стоят билеты в цирк? Я тоже не знал. Мелкая московская сволочь во мне жалобно скулит, что с галерки тоже отлично видно, но я не поддаюсь. Два места в третьем ряду выдерут из моего бюджета шмат, никаким образом не совместимый с жизнью. То есть за квартиру я, конечно, заплачу, но остальное…
