– Я прекрасно все помню, – говорю я, хотя она по-прежнему на меня не смотрит.
– Вы точно не ошиблись? – спрашивает мама. Она незаметно для секретарши сжимает под столом мою руку. Убеждает меня, чтобы я позволила ей говорить.
– Конечно, не ошиблась! – кивает женщина, поджав губы со смесью сочувствия и радости от того, что ей довелось сообщить плохие новости. – Я своими глазами видела, как она приходила к декану. А как плакала!.. Она провалила экзамены. Что-то с парнем не заладилось, кажется, обычно так и бывает. Просила о пересдаче, однако в итоге заявления не подала. Я решила, что девочка уехала домой зализывать раны и пожить за родительский счет. Понимаю, почему она не хотела вам говорить, – добавляет она вполголоса. – Чтобы лишний раз ее не расстраивать.
– Я стою рядом, и у меня есть уши, – говорю я.
Секретарша скользит по мне взглядом, и только. Мне на секунду кажется, что я стала той призрачной женщиной из метро, которой больше никто не смотрит в глаза. Которая больше не существует.
– Спросите ее подругу! – вдруг вспоминает секретарша. – В последнем семестре они с Кэйтлин всегда ходили вместе. Ее зовут Бекки Ферт. Только адреса я вам дать не могу. Вы знаете: это противоречит нашей политике безопасности. Сегодня она должна быть в кампусе. Поспрашивайте в буфете. Такая блондинистая, симпатичная…
– Спасибо, – говорит мама, не выпуская мою руку.
Я напоследок смотрю на секретаршу и понимаю: сейчас самый подходящий момент произнести что-нибудь язвительно-остроумное – показать, что я не равна своей болезни и не заслужила такого обращения. Однако в голову ничего не приходит, и это со всей ясностью напоминает мне – да, равна, и да, заслужила.
* * *
В буфете мы видим много симпатичных блондинок – настолько, что я начинаю бояться, как бы нас вежливо не выпроводили, если мы начнем опрашивать их одну за другой.
К счастью, это тот редкий случай, когда быть женщиной за сорок – преимущество. Никто не подозревает нас в гнусных намерениях, и после нескольких озадаченных, скучающих и презрительных «нет» мы наконец находим студентку, которая знает Бекки Ферт – и, главное, знает, где она.
– Сегодня ее нет, – сообщает нам девушка, представившаяся Эммой. – Она на лекции по литкритике. Хотя туда обычно никто не ходит. Так что, может, и дома.
– Вы знаете, где она живет? – спрашиваю я. Эмму, к счастью, ни в малейшей степени не волнует неприкосновенность частной жизни. Она записывает нам адрес Бекки и ее телефон.
Я решительно выхватываю у нее бумажку: наконец-то я что-то делаю – для себя, для Кэйтлин. Ищу дочь, спасаю, возвращаю домой. Вот что значит быть матерью! Я чувствую себя свободной и сильной – ненадолго, секунд на десять, пока вдруг до меня не доходит: я понятия не имею, что делать дальше.
* * *
Нехотя я соглашаюсь сесть в переполненный автобус – явно не самая сумасшедшая среди его пассажиров. Темноты и сырости на улицах стало больше; вода превращает их в мутное зеркало. Может быть, оно-то и показывает реальность в ее истинном расплывчато-переливчатом свете – текучий мир, который того и гляди смоет. Вот как я себя чувствую: словно стою по ту сторону зеркала и пытаюсь оттереть с него грязь, чтобы яснее видеть и понимать.
– Мерзкая погода, – говорит мама. Я пытаюсь вспомнить время, когда дождя не было.
К счастью, мы застаем Бекки дома. Она открывает нам в нижнем белье и футболке. От одного вида голых ног на кафельном полу меня пробирает дрожь. Хочется отправить ее за джемпером.
– Я не религиозна, – говорит Бекки, переводя взгляд с мамы на меня.
– Мы тоже, – сообщаю я. – По крайней мере, если бы я верила в Бога, то сказала бы ему пару ласковых слов, которых в Евангелии не найдешь.
Бекки начинает закрывать дверь.
– Это насчет Кэйтлин. Вы ведь знакомы? – Мама просовывает ногу в дверной проем – решительно, как полицейский из спального района или торговый агент. Бекки смотрит на мамины сапоги, потом на свои голые ноги и осторожно приоткрывает дверь.
– Я бабушка Кэйтлин. Если вам известно, где она, пожалуйста, расскажите нам. Мы знаем, что она бросила университет. И знаем о ее беременности.
– Какого… – Бекки округляет глаза и кусает губу – ей все же хватает приличий, чтобы не сквернословить в присутствии старших. Итак, она об этом не знала. Возможно, отсюда следует, что Кэйтлин и не беременна. – Боже, я думала, она…
– Предохраняется? Принимает таблетки? Знает про безопасный секс? – спрашиваю я.
– Кто бы говорил… – Осадив меня, мама поворачивается к Бекки. – Мы так думаем, хотя точно не знаем. Вот как нужно было сказать. Она ушла из дома, мы беспокоимся. Пожалуйста, Бекки, мы не хотим, чтобы она оставалась одна.
Бекки кивает и открывает дверь шире.
– Входите, не мокните под дождем.
В доме пахнет карри и сырым бельем. Из прихожей видна гостиная, а в ней на низком столике стоит косметичка Кэйтлин. Сердце подпрыгивает, я закрываю глаза, чтобы не расплакаться. Чего только я не передумала за эти часы – и вот наконец-то узнала, что дочь в безопасности.
А потом меня берет злость. Мы все чуть с ума не сошли. Она что, совсем о нас не думает?
– Кэйтлин здесь, – говорю я Бекки. – Это ее вещи.
– Нет, то есть да, она у меня остановилась. Но сейчас на работе. – Бекки мнется, хватает с перил джемпер, одевается. – Она попросилась пожить, сказала, что хочет разобраться в себе, пока не найдет квартиру и все такое. У нее были какие-то… проблемы. Мы не то чтобы много говорили, можно сказать, вообще не говорили. Она все время работала, так что… – Бекки заглядывает в гостиную, где виднеется спальник и кое-какая одежда, разбросанная по ковру. – Я первый раз слышу, что она беременна, а она, м-м-м, она вообще-то уже две недели здесь… Обычно Кэйтлин все мне рассказывает.
– Где она работает? – спрашиваю я. Судя по тому, что Бекки обращается со мной как ни в чем не бывало, Кэйтлин рассказывает ей далеко не все.
– Ну… – По ее опущенным плечам хорошо видно, что именно эти сведения она не горит желанием нам сообщать. – Ну, там…
Последние слова звучат так тихо, что я сомневаюсь, верно ли их расслышала, пока мама громко не повторяет:
– В стрип-клубе?!
Пятница, 15 декабря 2000 года Клэр
Это программка самой первой пьесы, в которой участвовала Кэйтлин. Ей тогда было восемь лет. В школе ставили «Алису в Зазеркалье», и она играла Черную Королеву. Прекрасно помню тот день – я забирала ее из школы, а она выскочила из класса и сказала, что у нее будет роль, целая роль со словами и с песенкой. В ту же секунду мне скрутило живот от страха. Кэйтлин всегда была беззаботной, веселой девочкой – но только среди знакомых. Перед чужими людьми она замыкалась, не хотела ни с кем говорить и пряталась за мою юбку. Объясняла, что не любит, когда на нее смотрят, и добавляла, округлив от страха глаза: «Это ведь может быть кто угодно». Я слишком поздно поняла, чего она боится – увидеть отца и не знать, что это он.
