То, что, возможно, вначале было позой, стало серьезной проблемой. Однако О’Нил осознал свой алкоголизм и, в сущности, бросил пить, хотя никак не был доволен жизнью и стал употреблять в больших дозах хлоралгидрат и нембутал (снотворные и успокоительные средства). Он сочинил эпитафию для собственной могилы, предлагая, чтобы под его именем выбили:
Здесь я лежу.
Друзья, поверьтe, есть что сказать в защиту смерти
Еще до того, как в 1919 году опрометчиво ввели американский Сухой закон, особое беспокойство по поводу абсента уже привело Сенатский комитет к заключению, что это «действительно яд», и в 1912 году, еще до французского запрета, Сенат проголосовал за запрещение «всех напитков, содержащих туйон». Американцы, как известно, пили и при Сухом законе, и, по крайней мере, некоторое время абсент и анисовая водка, возможно, были здоровее самогона. Прибавим южноамериканскую элегантность и вызов вашингтонской директиве. Дардис ссылается на друга Фолкнера, который описывает вечеринки 20-х годов в квартале «Vieux Carre’» Нового Орлеана: «Самым популярным напитком в то время был „Перно“, который производили прямо там, в Новом Орлеане, и стоил он шесть долларов за бутылку. Мы покупали его как можно больше для всех наших вечеринок».
Элизабет Андерсон, жена Шервуда Андерсона, вспоминала: «Тогда мы очень много пили, но редко напивались. Мы как бы считали Сухой закон личным оскорблением и полагали, что наш моральный долг — его подрывать… Главным напитком был абсент, еще более противозаконный, чем виски, из-за полыни… Его пили с тертым льдом и, так как в этом виде он почти терял алкогольный привкус, в больших количествах».
Конечно, убедительней всех американских писателей и с самой большой ностальгией писал о достоинствах абсента Эрнест Хемингуэй. Пил он его через много лет после французского запрета, из-за близости к испанской культуре в Испании и на Кубе. Абсент никогда не запрещали в Испании, и в 1912 году компания «Перно» перенесла производство в Таррагону. Некоторые из лучших марок абсента, доступных сегодня, — испанские, и английский писатель Роберт Элмс очень точно рассказал о своей встрече с абсентом в начале 90-х годов XX века в известном барселонском квартале «Barrio Chino» [58].
Хемингуэй всегда много пил, и Дардис замечает, что долго казалось, будто у него — особый талант, «несмотря на признаки того, что все не столь уж благополучно». В 1928 году он пострадал от первого из длинной серии несчастных случаев, происходивших по его собственной вине: он дернул за цепочку унитаза, по крайней мере — он дернул за какую-то цепочку, и обрушил на себя стеклянный потолочный люк. От этого происшествия у него остался шрам на лбу. Неясно, какую роль в этом и многих других случаях сыграло пьянство, пишет Дардис, но Хемингуэй, «кажется, много пил практически перед каждым из них».
Когда Хемингуэй жил во Флориде, он получал абсент с Кубы, где у него был дом и куда он ездил ловить рыбу. Барнаби Конрад цитирует его письмо 1931 года: «Напился вчера абсента и делал трюки с ножом. Получилось очень хорошо, когда бросал его из-под руки в рояль». Что до ущерба, он говорил, что «это все древоточцы» [59].
Хемингуэй много жил в Испании, он очень любил корриду. В своей книге «Смерть после полудня» он объясняет, почему уже не участвует в бое быков: «С возрастом было все сложнее выходить на ринг, не выпив три или четыре абсента, который, распаляя мою храбрость, несколько расстраивал рефлексы».
В романе Хемингуэя о гражданской войне в Испании «По ком звонит колокол» есть истинная ода абсенту. Одно из немногих утешений Роберта Джордана, американского партизана, получившего задание взорвать мост, — это абсент, «жидкая алхимия», способная заменить все остальное, и даже заместить, как часть — целое, ту прекрасную жизнь, которую он знал в Париже:
…одна такая кружка заменяла все вечерние газеты, все вечера в парижских кафе, все каштаны, которые, наверно, уже цветут, больших медлительных битюгов на внешних бульварах, книжные лавки, киоски и картинные галереи, парк Монсури, стадион Буффало и Бют-Шомон, «Гаранта траст компани», остров Ситэ, издавна знакомый отель «Фойо», возможность почитать и отдохнуть вечером, — словом, все то, что он любил когда-то и мало-помалу забыл, все то, что возвращалось к нему, когда он потягивал это мутноватое, горькое, леденящее язык, согревающее мозг и желудок, изменяющее взгляды на жизнь колдовское зелье.
Джордан пьет с Пабло, ненадежным предводителем партизан, которому абсент кажется слишком горьким. «Это абсент, — объясняет Джордан, — а в настоящем абсенте есть полынь. Говорят, что от него мозги сохнут, но я не верю. По-другому смотришь на жизнь, вот и все. В абсент надо наливать воду, медленно, по нескольку капель». Позднее мы находим и окончательное суждение: виски с водой — «чистый и чуть обжигающий» напиток, но это не то что абсент, он не обволакивает все внутри, думал он. Лучше абсента ничего нет.
Хемингуэй пишет об абсенте с замечательной, абсолютной достоверностью, вплоть до мельчайших деталей, к примеру — Роберт Джордан чувствует «нежную анестезию» языка. Другой известный американец, Гарри Кросби, был одинаково влюблен и в абсент, и в идею абсента, точно так же как был одержим идеей Бодлера.
Кросби, молодой американский миллионер, путешествовал в 20-е годы по Европе со своей женой Caresse [60] (которая когда-то была самой первой девочкой-скаутом в Америке) и собаками Narcisse Noire и Clytoris [61]. В основном они жили в Париже, на острове Сен-Луи, и здесь же основали известное издательство «Блэк Сан Пресс» на улице Кардиналь, дом 2. Кросби обладал необычайной смесью энергии, наивности и тяги к крайностям, и Малькольм Коули романтизирует его образ как часть американского Парижа 20-х годов в своей книге «Изгнанники возвращаются». Гарри и Каресс, которую до встречи с ним звали Полли Пибоди, вместе принялись за необычайное и, в конце концов, губительное самосозидание. «Мы можем, — говорил Гарри, — усовершенствоваться и стать очень культурными людьми».
Казалось бы, у Кросби было все — внешность, деньги, ум, красивая жена, но он был глубоко психически неуравновешен и одержим декадансом и смертью, носил в петлице черный цветок и старался строить жизнь по роману «Портрет Дориана Грея». Его психическую неуравновешенность усугубил тяжкий опыт Первой мировой войны (он получил французский Военный Крест), когда в машину скорой помощи, которую он вел, попал артиллерийский снаряд. Сам он каким-то чудом не погиб, а товарищ, сидевший рядом, умер у него на глазах.
В «Черном солнце», прекрасной биографии этого трагического, но довольно нелепого человека, Джефри Вулф приводит список слов, составленный Кросби для своих стихов, который явно говорит о влиянии Бодлера, Гюисманса, По и Уайльда. Например:
Абсурдный, ароматный, безжалостный, безутешный, благоухание, бледный, величие, геральдический, зловещий, иллюзия, искривленный, лабиринт, легенда, мрачный, ностальгия, обветшалый, ожесточенный, орхидея, осколок, первозданный, поклонение, привидение, пустынный, растерянный, резня, средневековый, таинственный, утрата, феодальный, хаос, языческий…
И так далее. Многими трудностями Кросби обязан чрезмерному чтению Бодлера, в особенности его безнадежно мрачного стихотворения «Сплин IV». Несложно, говорит Вулф, увидеть, как оно влияло: «Он узнавал его красоту, сверкающую, как черная жемчужина в бокале мертвенно-зеленого абсента».
Каждый год в день рождения Бодлера Кросби покупал черные ирисы, а в 1925 году написал стихи, творение современного Сомса, примечательные (по словам Вулфа) своим «несообразным, утрированным, беспричинным унынием».
Мне кажется, я понял Вас, Бодлер,Со всею извращенностью манеры,Со всею ненавистью к скучным будням,Велевшею зловещего искатьТам, где крадется привиденье ночи,Чтоб заманить Ваш возбужденный мозгВ тончайший лабиринт дурной любви,Раскаянья, смятения и всехКоловращений скорби мировой.В моей душе стоит Ваш черный флаг.Мое разочарованное сердцеВы сделали своим печальным склепом.Мой ум, когда-то девственный и юный,Теперь — болото, грязная утроба,Чреватая мерзейшим из плодов,Гнуснейшим из существ, гермафродитом -Цветами разложенья, Fleurs du Mal.
Кросби опубликовал эти стихи в своей книге «Красные скелеты», иллюстрации к которой создал запоздалый декадент, художник Аластэр (Ханс Хеннинг Войт, который до этого работал с Джоном Лэйном в издательстве «Бодли Хэд»). В эту книгу вошли, кроме того, «Черный саркофаг», «Тщета», «Отчаяние», «Орхидейный сонет», «Танец в сумасшедшем доме» и «Некрофил», и она вызвала похвалу стареющего Артура Саймонса («странное своеобразие, нечто мрачное, неистовое, болезненное, зловещее», а также — «тени только что из ада»). Но вскоре книга, с ее эпиграфами из Уайльда и Бодлера и иллюстрациями в духе Бердсли, стала казаться автору слишком вторичной, и он расстрелял оставшиеся экземпляры из дробовика.
