Банкир, очнувшись, пожимает плечами.
— Когда ему нужна была помощь, — говорит он, — никто не помог. Что ж теперь-то.
— Всегда соображаешь с опозданием, — говорит Лиза сердито. — Когда нельзя поправить. И думаешь, что на следующий раз сообразишь вовремя. И в следующий раз все повторяется, потому что следующие разы не похожи на предыдущий. Это потом понимаешь, что похожи, что это именно то самое. Но уже ничего не поправить.
— А что случилось? — спрашивает Кира, ощупью пробираясь по комнате.
— Я вывернул лампочку.
— Понятно.
В отличие от Киры, двигающейся осторожно, ее взгляд идет напролом, помахивая топориком. Книги на полках, как плотная чаща леса, не отступают — куда им деться? — но так дрожат, что дрожь их тел, кажется, сотрясает темноту. Или темнота просто дышит?
— Аристид Иванович, вы никогда не хотели, чтобы всё было по-другому?
— Что ж тут может быть по-другому, девочка, — говорит Аристид Иванович. Он уже ловко добрался до своего кресла и сейчас закуривает сигарету. Прислонившись к книгам, Кира молча смотрит на отчетливый огонек. — Ты как будто книжек не читаешь.
— В книжках всё как-то обходится, — возражает Кира, — а если не обходится, то значит, так надо.
— Кто тебе мешает приложить это к жизни?
— К жизни-то да, — говорит Кира. — А вот к своей собственной не очень приложишь. Своя собственная жизнь — это совсем другой коленкор, чем жизнь вообще.
— Ха! — говорит старикашка. — Про это ведь тоже книжки написаны.
— Да ладно, — говорит Кира и осторожно роется в буфете. — Про что они только не написаны.
Взгляд давно освоился с темнотой, но голосу не по себе. Он ждет указаний зрения, медлит, напряжен, как слепой. Взгляд не может ему помочь — он занят буфетом, бутылками, и в любом случае бесполезен голосу при таком освещении. Тогда, на свой риск, голос выбирает ровную, невыразительную, неторопливую интонацию. Приняв решение, он успокаивается.
— Чепуха, — говорит Кира. — Химеры.
— В руках-то у тебя сейчас вовсе не чепуха, — отзывается Аристид Иванович бодро. — За нее и держись. Ты что-нибудь видишь? Давай я налью.
Протягивая старикашке бутылку, Кира заглядывает ему в лицо, старается что-то разглядеть, отворачивается.
За окном медленно шуршит по асфальту и листьям машина. На потолке и стене появляется медленный бледный свет. Когда он пропадает, непривычно ярко вспыхивает зажигалка.
Ярко-желтая зажигалка падает на облицовку пола. Наклонившись за ней, что-то увидев, Костя застывает и внимательно, терпеливо ждет. Потом он улыбается. Потом он садится на корточки и плавно достает из кармана пакет мюсли, шуршит в пакете, перебирая орехи и фрукты. «Иди сюда», — зовет он. Из-за книжных полок высовывается осторожный острый нос.
Бивис толкает носом Александру Генриховну под руку.
Александра Генриховна отрывается от газеты.
— В Америке тридцать шесть миллионов собак получают подарки на Новый год, а двадцать третье июня объявлено днем, когда их можно приводить на работу, — сообщает она.
— Поведешь?
— Это еще когда будет, — говорит Александра Генриховна. — В летнюю сессию. Нет, не поведу. Во-первых, здесь не Америка, а во-вторых, даже в Америке, я думаю, люди не рискуют водить своих собак в университеты. Если потом не хочешь вести собаку к психиатру, — добавляет она, снова углубляясь в газету. — Послушай: тридцать шесть процентов хозяев разрешают животным спать вместе с ними в одной постели. Тридцать три процента разговаривают со своими кошками и собаками по телефону, семнадцать процентов постоянно носят их фотографию в бумажнике. Шестьдесят четыре процента дарят животным подарки по разным поводам. Почти половина собаковладельцев за последний год отпрашивались с работы на пару дней, чтобы побыть с заболевшим четвероногим. Четыре процента водили кошек или собак на прием к психологу, один процент — на иглоукалывание. И восемнадцать процентов сознательно включают собак в свои завещания в качестве получателей доли наследства.
— Бред, — говорит писатель.
— Статистика, — поправляет Александра Генриховна. — Ты не забыл, что у Бивиса в следующую субботу день рождения?
— Э… — говорит писатель.
— Что бы ему подарить такое, — задумывается доктор ф. н.
— Ему ошейник новый нужен.
— Ошейник! Да разве это подарок на день рождения?
— Почему нет? Мне же ты подарила орфоэпический словарь.
— Ты сам хотел.
— Хотеть-то хотел, — возражает писатель, — но в качестве подарка это не лучше ошейника. Купи ему мяса. Гостей позовем?
— Конечно, — говорит Александра Генриховна. — Что за бёздник без гостей.
— Сказать Коле, чтобы со своим котом приходил?
— С каким котом?
— Коля кота где-то подобрал, теперь обоим есть нечего. Бивис, хочешь кота?
— Не хочет, — говорит Александра Генриховна сурово. — Кот его задерет.
Она садится за письменный стол и берет собаку на руки. Бивис укладывается поперек ее коленей: длинный нос свисает с одной стороны, толстая задница — с другой. И ему, и Александре Генриховне не очень удобно, но оба терпят. Писатель слоняется вдоль книжных полок.
— Саня, у нас есть Стерн?
— Да, — говорит Александра Генриховна озадаченно. — Правую руку вверх протяни, вот там. Зачем тебе Стерн?
— Не зачем, а почитать. И вот еще что: я буду писать для глянца.
— Ты будешь писать для глянца?
— Не сердись, — говорит писатель поспешно. — Кто-то ведь должен.
— Но почему именно ты?
— Может, шубу тебе купим?
— Шубу?
— Зима на носу, — заботливо объясняет писатель. — Ты такая слабенькая, тебе нужна шуба. Плюс от шубы настроение улучшается.
— Да что с тобой? — говорит Александра Генриховна раздраженно. — То Стерн, то шуба. Я прекрасно себя чувствую.
— Вот видишь, — замечает писатель огорченно, укоризненно, — какая ты нервная. А купим шубу — сразу станешь спокойнее. — Он закуривает. — А до шубы, — говорит он с надеждой, — попей какие-нибудь витамины и настойку боярышника.
— А то я ее не пью!
— Ты ее теперь пей не как раньше, а в виде лекарства.
Александра Генриховна хочет ответить, но, передумав, выразительно разглядывает потолок. На потолке
застыли желтые пятна света от лампы. Зарик переводит взгляд на коричневую аптечную бутылочку с белой этикеткой.
— Ой, нельзя с антибиотиками, — говорит он, отвинчивая крышку. — Ну ничего, я полглотка, в виде лекарства. — Он осторожно отпивает, ставит фурик на придвинутый к постели стул. У него самого вид уже не такой больной, глаза, хоть и мутные, глядят по сторонам с некоторым интересом. — Стану большим ученым, — рассудительно продолжает он, — никому мало не покажется. Читать буду только лекции собственного сочинения, и никаких стихов. — Он закашливается. Кашель по-прежнему ужасающе гулок. — От стихов вон чего с людьми происходит. — Он обессиленно вытягивается, закрывает глаза. Потом, не открывая глаз, закидывает руку — и нащупывает в изголовье книгу. Блеклый утренний свет слабо плещется на ее переплете, на худой руке, изуродованной старостью и болезнью. Аристид Иванович устраивается в постели поудобнее, удовлетворенно вздыхает. Банкир отворачивается от окна.
— Папа, ты когда-нибудь пробовал писать?
— Как все, — отвечает Аристид Иванович. — В четырнадцать лет.
— И получалось?
— В четырнадцать лет вообще ничего не получается, не только это.
— А потом тебе не хотелось?
— Так я же и писал, — говорит Аристид Иванович с некоторым удивлением.
— Ты писал научные труды.
— И что?
— У научных трудов своя специфика.
— Никогда об этом не задумывался, — говорит Аристид Иванович, поразмыслив. — То, что я делал, вполне удовлетворяло моим потребностям. Может быть, слишком скромным, — добавляет он скромно.
— Папа, но потребность ученого — установить истину.
— И что?
— А писатель пишет, потому что пишет.
— Вздор какой, — говорит старикашка и сердито вертится. — Дай мне сигареты. — Он отшвыривает подальше пустую пачку. — Поэтому они сейчас и пишут как пишут. Чтобы исследовать — и чтобы сочинять — нужно не так много: талант и чувство меры. — Он кашляет, закуривает. — Исследуешь ты истину или создаешь новую — это вопрос метода. У каждого таланта, как у человека, свой темперамент. — Он с трудом переводит дыхание. — А когда нет ни совести, ни воображения, получается современная литература.
— Они не такие плохие, — замечает банкир.
— Охота тебе за сброд заступаться.
Банкир возвращается к окну, во что-то всматривается.
— Папа, а как ты думаешь, — говорит он неуверенно, — что, если я…
Аристид Иванович думает о своем.
— У твоей жены больной вид, — сообщает он, не дослушав. — Может быть, это ее нужно отправить в Швейцарию?
