— Нет, — говорит он. — Я, например, нормальный и знаю об этом.
— Был бы ты нормальным, неужели называл бы дураков дураками?
— Я назвал дурака дураком в состоянии аффекта, — объясняет Белинский. — Нормальный тем и отличается от ненормального, что у него аффекты, а не хроническое буйство или равномерная депрессия.
Лысый печально, покорно улыбается.
— А там будет эксперт по части психиатрии? — спрашивает он.
— Ну конечно, — отвечает Белинский, фыркнув. — И он сперва освидетельствует всех прочих экспертов, или как там это делается. Потому что если эксперт по словоупотреблению немножко того…
— На словоупотребление это не влияет, — взволнованно перебивает его лысый.
— Откуда нам знать?
— Как хитро всё устроено в жизни, — говорит писатель задумчиво. — Куда хитрее, чем в литературе. — Он машинально гладит Бивиса, ощупывает его хребет и ребра. — Действительно, — говорит он, — отощала собака.
Бивис глухо ворчит сквозь сон. Лысый поспешно тянется к графинчику.
— Солнце светит всем одинаково ровно, — говорит он.
Солнце садится в красноватую мглу. По движению деревьев видно, что ветер усиливается. Деревья видны отчетливо, до самой последней тонкой ветки. Снизу, от земли, поднимается тень.
Зарик идет не спеша, с удовольствием дышит, жмурится, улыбается. Завтра будет дождь, говорит он себе. Вернее, снег. Что-то такое.
Он останавливается перед схваченной льдом лужей, весело бьет по льду каблуком. Лед не разбивается; на нем нет ни вмятины, ни трещин. Зарик бьет еще раз, сильнее. Еще. И еще. Это занятие так его поглощает, что он не слышит шагов у себя за спиной.
За его спиной, низко опустив голову, ничего не видя, проходит рыжая женщина. На поводке она ведет толстую таксу.
Зарик бьет по льду каблуком.
— А потом я верю, — удар, — что лед пробить, — удар, — возможно, — удар, — для форели, — удар, — когда она…
— Когда она упорна.
Зарик оборачивается.
— Здравствуйте, студент Гофман, — говорит Александра Генриховна. — Не разбить?
— Я еще только начал, — говорит Зарик. — Хотите попробовать?
Они смотрят друг на друга. Их взгляды встречаются, неуверенно протягивают друг другу руки. Александра Генриховна хмуро кивает.
Они стоят над застывшей лужей и поочередно колотят по льду ботинками. Запыхавшись, Александра Генриховна расстегивает куртку.
— Все-таки, — говорит она между двумя ударами, — объясните мне, почему вы не ходите на занятия?
— Я болел, Александра Генриховна, — объясняет Зарик, тоже запыхавшийся и тоже между двумя ударами. — Но я много думал.
— И что надумали?
— Ничего, — удивляется Зарик. — Я думал просто так. Когда не с кем разговаривать, поневоле думаешь. Вы не устали?
— Нет, — говорит Александра Генриховна с мрачным азартом, — мы же только начали. А что вы думаете об этом?
