миролюбиво спросила Люба. – Есть какие-то более важные дела? Чем заниматься-то?
– Молиться! Усердно молиться! За души наши, грешные. За эту вон клушу молиться! – Надежда кивнула на младшую сестру. – Каждую ночь с нечистым, как с лепшим другом, болтает…
Та потупилась, а Надежда, раздраженно сдув с лица седую прядь, с удвоенным рвением продолжила вколачивать несчастное тесто в стол.
– Новый год, прости Господи! – не унималась она. – На Земле ад кромешный, а ей шабаш сатанинский подавай!
– Вот дела! А когда в городе жили, ты вроде с нами отмечала? – делано удивилась Люба. – Да и с другой стороны, где ж еще сатанинский шабаш проводить, как не в аду? Самое оно!
Вера не удержалась, прыснула, отчего ее седые косы запрыгали как живые. Надежда ожесточенно шлепнула готовым тестом о столешницу. Любе подумалось, что шанежки получатся такими же, как Надины руки, – шершавыми и грубыми. Нельзя с дурным настроением хлеб печь, ой, нельзя!
– Ну а ты что скажешь? – Люба тронула Веру за плечо. – Давай, а? Елку нарядим, торт испечем, пре…
Она осеклась, поймав себя на мысли, что традиционной для Нового года речи президента не будет. Не будет бенгальских огней и хлопушек, не будет веселого пьяного хохота и свиста петард на улице, и у соседей не будет играть музыка до четырех утра. А самое страшное – не будет боя кремлевских курантов, изгоняющих последние секунды отжившего года. Ей вдруг представилась Красная площадь, занесенная снегом, погруженная в зимний сумрак, а вокруг – такая же мертвая ледяная Москва. Люба зябко передернула плечами и, натянув вымученную улыбку, закончила:
– Повеселимся, Верка! А что телевизора нет, да и шут с ним! Будем стихи друг дружке читать, а?! Пушкина!
Под тяжелым взглядом Надежды младшая предпочла отмолчаться. Лишь улыбнулась смущенно. Но по тому, как зарозовели ее щеки, Люба поняла: Вере тоже хочется праздника. Потому что праздник – это что-то из прошлой жизни. А им всем…
– Чем наряжать-то собралась? – внезапно подала голос Надежда. – Елку срубить не абы какое большое дело, а вот игрушек тут и нету ни у кого.
…да, им всем хотелось пусть ненадолго вернуться туда, где все было просто и понятно.
– У матушки были, в сарайке. – В задумчивости Вера пальцем сняла с толкушки остатки картошки и отправила палец в рот. – Помните? Там еще коробка такая с дырками, ватой набитая…
Они помнили. В детстве мамин сарай был волшебным местом. Особенно летом, когда внутри пахло нагретой соломой, а в воздухе летали золотистые пылинки. Хранилище неизведанных тайн, склад сокровищ, оставшихся с тех времен, когда мать еще не обрела веру, не была матерью и только-только переехала с мужем в Ключи, не зная, что проживет здесь не просто до конца дней своих, но до Конца Дней вообще.
– Я схожу, – сказала Люба. – Посмотрю, осталось ли что.
В конце концов, Новый год был ее затеей.
* * *
В сарай пришлось влезать через окно. Это оказалось проще, чем раскапывать заваленную по самую притолоку дверь. Осторожно, чтобы не пораниться, Люба разбила стекло и, отогнув пару ржавых гвоздей, вдавила раму внутрь. Присела на снег, просунула в сарай ноги и, легко скользнув вперед, вмиг очутилась посреди коробок, мешков и ящиков, изрядно припорошенных снегом. Сразу же пришлось пожалеть, что не взяла с собой керосинку или хотя бы свечу. Постояв с минуту, ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку, Люба решила не возвращаться за лампой: свет лился из высаженного окна, падал сквозь щели между досками – немного, но достаточно.
Она выдохнула слегка разочарованно. В сарае пахло холодом, и больше ничем. Ожидаемого возвращения в детство не случилось. Волшебство покинуло это место ровно в ту пору, когда его покинули сестры, молодые Верочка, Любушка и Надюша. А может, и того раньше. Старый сарай не хранил более никаких тайн, а весь хлам, практически не приумножившийся со времен их детства, годился сейчас разве что на растопку.
Оставляя глубокие, скрывающие ноги выше щиколотки, следы, Люба пошла вглубь, к стеллажам, уходящим под самую крышу, вогнутую от тяжести снега. На полках пылились батареи трехлитровых банок, изношенные сапоги, ржавые инструменты и целые штабеля коробок с неизвестным содержимым. Заботливая рука матери когда-то снабдила каждую из них поясняющей подписью, кое-где еще читались буквы, но в большинстве своем чернила выцвели от сырости и времени.
Люба прошлась пальцами по заиндевелым картонным бокам. В которой из них игрушки? Раньше они стояли там, внизу, между рваными книгами и расколотыми глиняными горшками. Святые угодники, ну кому придет в голову хранить сломанные вещи? И, главное, зачем?! У стеллажей она с кряхтением опустилась на колени, заглядывая на самую нижнюю полку.
Так и есть. Вот они – битые цветочные горшки. Книг нет, видимо, пошли в печь. Их место занял рассохшийся бочонок. А между ним и горшками – знакомая коробка с дырками, из которых торчит серая вата. На картоне едва угадывается надпись красивым маминым почерком.
Вытянув коробку, Люба поставила ее между колен, сняла крышку. Разноцветные игрушки умудрились даже в полутьме поймать какой-то шальной луч, заблестели. Она брала их по одной, бережно, точно не разорвавшиеся снаряды. Крутила перед глазами, поднимала под потолок, надеясь, что их блеск всколыхнет в памяти хоть что-то, но тщетно. Как все староверы, мать Новый год не отмечала. Это дочки ее, молодые беглянки, привыкли к этому суетному празднику в про`клятом городе.
Стеклянные еловые шишки, шары всех расцветок и размеров, красные звезды, одинокий стеклянный медведь ложились в снег у Любиных ног. Постепенно из-под завалов показалось румяное лицо Деда Мороза. Где-то там, чуть ниже, лежала и его внучка Снегурочка. Но Любе внезапно расхотелось перебирать игрушки. От мысли, что Дед Мороз, по сути, и есть языческий божок, настроение испортилось окончательно.
Наскоро сложив игрушки обратно, Люба поднялась на ноги. Колени хрустнули так, что, должно быть, перепугали всех птиц в окрестном лесу. Пристроив коробку под мышкой, она двинулась к выходу. Прежде чем вылезти наружу, еще раз оглядела сарай от угла до угла. Делать здесь было решительно нечего, так что…
После Люба не раз спрашивала себя, как оказалась на улице, но так и не смогла дать внятного ответа на этот вопрос. Внутри, без снежной подушки, окно находилось на уровне ее груди, и чтобы выбраться, нужно было подставить что-то под ноги. Но доля секунды, наполненная умопомрачительным ужасом, и Люба стоит, не сводя глаз с выбитого окошка, и старается унять бешено колотящееся сердце. Потому что в дальнем углу сарая, недалеко от места, где она только что сидела, ярко
