Сижу еще немного. Толстая еще пару раз что-то спрашивает и отваливает, устав от бесконечных вялых «ага», выпадающих из моего рта. Чуть позже я делаю вид, что мне позвонили, прикладываю телефон к уху, что-то бормочу и говорю всем, что надо ехать домой – мол, маме плохо.
– Давай, чувак, – хлопает меня по плечу Никита. – Во вторник собираемся. Надо играть.
Я не против.
Когда я прихожу, мама уже спит. Судя по черным потертым туфлям со стоптанными каблуками, аккуратно стоящим у двери, спит с Грегори Пеком.
Ну и хорошо. Хорошо, когда у тебя кто-то есть.
Я собираюсь пройти к себе, но потом иду в большую комнату. Смотрю на полку с пластинками, дисками и кассетами отца. Они уже покрылись слоем пушистой пыли. Вытаскиваю хрустящий конверт с упавшим, пылающим дирижаблем. «Led Zeppelin». Помнится, папа мне его показал, когда я лет в пять спросил, что это вообще такое, «дирижабль». Потом снимаю с полки пару альбомов битлов, «Dire Straits», пластинку Элвиса…
Впервые возникает желание послушать все это всерьез. Нет, даже не желание – необходимость.
Я осторожно закрываю дверь и включаю проигрыватель. Колонки едва слышно хлопают. Поднимаю прозрачную пластиковую крышку, достаю черный диск из конверта, кладу на резиновый круг и щелкаю рычажком. Странное чувство – будто руки вспоминают нечто давно, с самого детства, забытое. Звукосниматель нависает над краем пластинки и опускает иглу. Из колонок доносится шорох и похрустывание. Я кручу ручку громкости почти к минимуму и сажусь на диван.
А потом начинается магия.
Многие из этих песен я раньше уже слышал. Отец постоянно крутил пластинки. Иногда он пытался приобщить и меня, но я презрительно фыркал, слушая эту древнюю плесень, и шел к себе в комнату слушать «Нирвану». Для меня старой музыкой были «Guns N’ Roses» и «Metallica», а папины пластинки были чем-то вроде глиняных табличек древних шумеров.
А сейчас я сижу, и мне кажется, что из старых хрипящих колонок струится свет.
Громоподобные риффы и визги «Led Zeppelin», мощь «Deep Purple», гипнотический голос Джима Моррисона и теплый, будто голос мудрого седого старца, вокал солиста «Dire Straits»… Я словно слышу все это впервые и погружаюсь в новый, незнакомый мир, так долго дремавший на полке совсем рядом. Я вдруг понимаю, что музыка – это не просто приятные звуки. Это что-то огромное. Что-то больше меня, всех, всего… Может быть, как любовь.
Или смерть.
Но главное – не сами песни, нет. Мне кажется, что, слушая эти пластинки, я будто говорю с отцом. Общаюсь с ним, понимаю его, впитываю часть его сути, которую мне так и не довелось узнать…
Я слушаю пластинки, одну за другой, пока не щелкает тонарм и не приходится поменять сторону или сменить диск. Наконец выключаю проигрыватель: пластинок еще множество, но сейчас я чувствую себя насквозь промокшей губкой, не способной больше впитать ни капли. Я иду к себе в комнату и беру в руки гитару. Огни в домах за окном гаснут один за другим. Перебираю струны. Играю песни, которые любила Юля. Пытаюсь подобрать «Sweet Dreams». Кажется, и с ней меня может связать это невероятное, невозможное чудо.
Музыка.
По пути к гаражу я пару раз проверяю, не забыл ли бросить в чехол вырванные из тетради по геометрии листы, на которых коряво набросаны буквы – Am, D, H7… Аккорды. Ночью я пытался что-то подобрать.
Никита и Царьков приходят вместе. Китаец опаздывает, но вчера он дал ключ Никите, так что мы попадаем внутрь. Берем инструменты, Никита начинает наигрывать соло из «Come as You Are», но я машу ему рукой и достаю свои каракули.
Никита хмурится, но просматривает.
– Такие типа приблюзованные… – неуверенно говорю я, и он кивает; волосы закрывают лицо, и я не вижу, серьезен он или на грани хохота от моих убогих сочинений.
– Ну давай вот эту попробуем, – наконец щелкает пальцем по листку Никита. – Сыграй, чтоб я ритм понял.
Я играю отрывистую блюз-роковую тему, навеянную ночным прослушиванием «ZZ Top». На миг мой неуклюжий бой заглушается ревом двигателя проехавшей за воротами машины. Я смотрю на Никиту, пытаясь уловить что-нибудь в его глазах, но он только покачивает головой в такт, а пальцы бесшумно бегают по струнам.
Вдруг добавляется бас. Начинает пульсировать, толкая мелодию вперед, насыщая ее, превращая в разгоняющийся, ритмичный поезд. А потом включается Никита со своей солягой.
Я осознаю, что мы играем – играем то, что придумал я, и это очень похоже на настоящую музыку. И в ту же секунду сбиваюсь. Все замолкают, но в глазах пацанов улыбки.
– А что, очень даже некисло, – закусив нижнюю губу, кивает Никита. – Такой типа гаражный панк-блюз. Надо бы текст…
– Ага, круто! – говорит Царьков. А потом тихо добавляет: – Особенно без Лешиного стука.
Мы с Никитой секунду молчим, а потом смеемся. Не успевает стихнуть эхо, как дверь с грохотом открывается и заходит Китаец.
– Чего ржете? – говорит он.
Мы перестаем смеяться, и Никита отвечает:
– Да так, фигня. Давай играть.
Мы снова играем то, что написал я, но Китаец, как обычно, стучит ужасно.
Наконец выходим на перекур.
– Мне один тип из академии недавно интересную тему задвинул, – говорит Никита, прислонившись к стене гаража под бетонным козырьком. – Мой сокурсник. У него, короче, батя на заводе работает, и там у них какая-то конура есть, где инструменты заводского ансамбля хранят. Ансамбль давно сдох, лет двадцать как, но барахло вроде никто с тех пор не трогал. Короче, есть такая маза это все оттуда извлечь. У нас в универе подвальчик один есть, там можно репетировать, я с кафедрой добазарюсь.
– А тут чем плохо? – спрашивает Китаец.
– Да всем, – пожимает плечами Никита. – Тесно, душно, херней всякой завалено все. Там у нас попросторнее. Короче, завтра надо сходить туда, повытаскивать из той комнатки всякое добро.
– А если там одни балалайки и баяны? – спрашивает Царьков.
– Ну тогда впарим их и купим то, что нужно, – ухмыляется Никита.
– Что за академия? – говорит Китаец. – Сельхозка?
Никита смеется:
– Не. Художественная. Бывший худинститут.
– Кучма.
– Кузнецов.
– Павличенко.
– Царьков.
– Карасин.
Мы по очереди называем фамилии напоминающей мумию старухе с пепельным, изрезанным глубокими морщинами лицом. Она дрожащим пальцем водит по желтоватым страницам журнала, сверяясь со списком, в который нас внес приятель Никиты. Он с нами – такой же патлач, как и Никита, и тоже с пятнами красной краски на джинсах и в черной футболке с надписью «Motorhead» и горящим рогатым черепом. Красная россыпь напоминает кровавые брызги. Оказывается, он старший брат Мити Кучмы с нашей параллели.
Бабка за пыльным стеклом проходной что-то бормочет и нажимает на педаль, пропуская нас через скрипучий турникет. Таких турникетов здесь с дюжину, но работает только этот – времена, когда на завод по утрам потоком шли рабочие, давно миновали.
Снова оказавшись под солнцем – сегодня оно особенно разбушевалось и, кажется, решило выжечь все живое дотла, – мы идем через внутренний двор, мимо заброшенных цехов, ржавеющих остовов техники в буйно разросшихся зарослях кустарника и гор мусора в высокой траве на когда-то ухоженных клумбах. Завод напоминает мертвые города в джунглях Южной Америки. Сложно представить себе, что за этими грязными стеклами, за которыми виден проникающий сквозь дырявую крышу свет, и на этом потрескавшемся асфальте когда-то кипела жизнь. Теперь здесь остались лишь кучки арендаторов, ютящихся в полуразрушенных цехах. Батя Кучмы, например, трудится в крошечной мебельной фирме. Кстати, здесь когда-то работал и мой отец. Мысль об этом как-то сплетается с окружающим запустением и упадком, накатывает уже знакомая волна грусти.
– Здесь, – указывает Кучма на дверь, когда мы поднимаемся по ступенькам на второй этаж цеха с поблекшими цифрами «14» над ржавыми воротами. Мы в длинном коридоре с кучей дверей. Вокруг ни души.
Никита достает из рюкзака монтировку, просовывает заточенный конец под дверь и приподнимает ее. Мы с Китайцем подхватываем хрустнувшую створку и снимаем с петель. Внутри темно, пахнет пылью и старьем, как и на всем заводе. Никита входит внутрь, клацает выключателем, но свет не загорается.
Мы с Китайцем заходим следом за Никитой и щелкаем зажигалками.
– Ох, ни хера ж себе… – выдыхает Никита.
– Я же тебе говорил, – ухмыляется Кучма. – В этом склепе всяких ништяков, как в Доме музыки…
Действительно, я будто попал в магазин музыкальных инструментов, вроде тех, в центре, где в витринах стоят гитары ценой с автомобиль. Все покрыто пылью, но даже в тусклом дрожащем свете зажигалок видно, как блестят деки электрогитар, сверкают тумблеры громоздких ламповых усилителей с надписями «МАРИЯ» и в самой глубине, будто алтарь в церкви, сияют тарелки и стальные ободки барабанов.
