Как под ударом хлыста дрогнул Алеша. По самому наболевшему месту ударил его атаман.
Да, он прав, этот могучий Ермак. Он, Алеша, ненавидит Никиту Пана за гибель дядьки. Ненавидит не менее тех, по чьей вине убит и дедушка-князь, боярин Серебряный-Оболенский. Но разве время теперь ненавидеть и мстить, когда они все не сегодня-завтра пойдут на великий, страшный, богатырский подвиг? Недолго боролись разнородные чувства в душе Алексея. Юноша то краснел, то бледнел, меняясь в лице. А Ермак, не отрываясь, следил за этою игрою лица своим ястребиным взором. Вот потупился и вспыхнул Алешин взгляд, брови разгладились, разбежались с высокого юношеского чела легкие морщины, и тихим, но твердым голосом он произнес:
– Коли Господь велел, прощу и его…
Ермак еще раз крепко, как любимого сына, обнял Алешу.
3. ЛЮБОВЬ И ГОРЕ
Во всей Перми кралю не найти под пару, – сказал, усмехаясь, шутливо эту фразу казацкий атаман.
И сто раз кряду повторял эту фразу взволнованный Алеша, пока он шел из казачьей станицы к хорошо знакомому городку-острогу.
Ошибался Ермак. Нашло себе пару впечатлительное сердце Алеши. Нашло помимо исканий, помимо ожиданий.
Уж более двух лет прошло с той ночи, когда его, князя Алешу, бесчувственного отыскали в роще Строгановские воротники и с окровавленной от падения головой принесли в хоромы именитого купца. И с той самой ночи, когда он с трудом открывал глаза и бредил убежавшей дикаркой и ее спасителем, и водил по горнице обезумевшим взором, его воспаленные глаза встречали сочувственный взор голубых девичьих глазок Танюши Строгановой. Она, с няней Анфисой да с бойкой Агашей, как умела, ухаживала за ним. Он чуть не умер, чуть не истек кровью тогда от толчка Имзеги. Но молодость и силы взяли свое, и Алеша оправился от своего недуга.
Семен Аникиевич с племянниками не упрекнул его ни разу за самовольное распоряжение пленной Алызгой. Дядя и племянники поняли, что не причастен в этой вине красивый, синеглазый юноша, чуть было не поплатившийся жизнью за свою опрометчивость. И вместо брани и упреков – ласки, заботы и любовь встретили юного князька в больших Строгановских хоромах. И когда через месяц он поправился настолько, что мог переселиться в станицу, Строгановы не раз повторяли свое приглашение приходить к ним почаще в городок.
С той поры «это» и началось.
Детские игры да забавы, веселые жмурки да горелки в обществе Агаши и других сенных девушек заставили горячо привязаться Алешу к голубоглазой, веселой и ласковой Тане, юной хозяйке Строгановских хором. Вместе они подшучивали над старушкой-няней, вместе слушали ее сказки, либо рассказы старого Евстигнея о том, как жилось еще при дедушке Анике в Приперсидском краю. Точно сестричка родная стала дорогой да близкой ему, Алеше, голубоглазая Танюша Строганова. И Танюша платила ему тем же. С восторгом выбегала она каждый раз к нему навстречу, с нескрываемою радостью тащила к себе в светлицу или в сад, где их ждали всегдашние участницы их забав и игр и в обществе Алеши считала себя самой счастливой.
Прошли месяцы – и миловидная голубоглазая девушка-подросток превратилась в стройную девушку, красивую и пригожую, как Божий день.
– Наконец-то!… А мы-то ждали, ждали… Ин Агаша мыслила, што и не придешь, – и Танюша Строганова со всех ног кинулась навстречу показавшемуся на садовой дорожке Алексею.
Агаша и другие девушки, находившиеся подле молоденькой хозяйки, низко поклонились вновь пришедшему в пояс.
Их свежие, молодые лица, пестрые летники, хитро расшитые девичьи венцы на головах, яркие ленты да бусы, на которых играло августовское солнце, все это придавало какой-то праздничный вид густо разросшемуся и тенистому Строгановскому саду. Но этот-то праздничный вид, эта пышная зелень и солнце, и веселые, приветливые лица, улыбающиеся Алеше радостно и гостеприимно, почему-то больно кольнули в сердце юноши. Он нахмурился.
– Батюшки, как грозно!… Аль тебя муха укусила, Алексей свет Семенович-князенька? – весело рассмеялась Танюша при виде его омрачившегося лица.
Высокая, рослая, с голубою поволокою очей, с белым личиком и розовыми щеками, не знавшими белил и румян, употребляемых в то отдаленное время почти всеми знатными женщинами и девушками, Танюша Строганова была очень хороша собою. Она вполне олицетворяла собою ту русскую красавицу, тип которой воспевается и до ныне в старинных русских песнях и былинах. Толстая, почти что до пят, русая коса, заплетенная в несколько десятков прядей, оттягивая красивую голову, придавала ей какой-то задорный и еще более милый вид.
– Ай-ай-ай! Сычом каким глядит и не улыбнется! – снова громко расхохоталась девушка, глядя в серьезное, нахмуренное лицо Алеши.
– Есть о чем призадуматься, боярышня, – отвечал он, нехотя, мимолетно взглянув на нее.
– А со мной поделиться не хошь думками своими? – лукаво вскинула на него глазками Таня.
Юный князь смущенно поглядел на толпившихся вокруг них девушек.
Таня сразу поняла этот взгляд.
– Вот што, Агаша, – шепнула она своей ближайшей подруге, которая, после побега неблагодарной Алызги, прочно заняла ее место в сердце Тани, – вот што, милая, отведи ты девушек в сторонку, да хороводы заведи с ими. Видишь, Алексей Семеныч словцом со мной перемолвиться хочет.
Черноокая, хорошенькая Агаша только усмехнулась в ответ, повела бровями и весело крикнула во весь голос:
– Ну, девоньки, айда, врассыпную! Догоняй меня!
И первая кинулась бежать во весь дух.
За нею понеслись и остальные.
– Алеша и Таня остались одни.
– Што ты больно не весел, князенька? – участливо проговорила Строганова, пытливо вглядываясь ласковыми голубыми глазами в лицо своего друга.
Алеша криво усмехнулся. Он сам едва ли понимал, что сталось с ним. Он шел сюда полный радостных, светлых надежд, полный страстного нетерпения поделиться как можно скорее своим счастьем с этой милой голубоглазой Танюшей. Он едва не прыгал, идучи сюда, по дороге, как ребенок, как мальчик… Поход на Сибирь и принятие его в вольницу, надежда послужить вместе с другими родине – все это жаром, полымем опаляло его сердце. И вот он увидел Танюшу, теперь может поделиться с нею… Так почему же ноет так остро его грудь? Почему так больно сжимается сердце? Он сам этого не мог понять. Молчаливый, грустный опустился он подле девушки на скамью.
Вокруг них было хорошо и уютно. Играло солнце в кружеве листвы, пели пташки, малиновки да пичужки, сладкими голосами. Трава пышным ковром стлалась на полянке. Веселые, звонкие голоса девушек наполняли сад.
А на душе Алеши тоска и грусть непонятная.
И Танюша при виде задумчивости князя сама точно потускнела, померкла, с серьезным, встревоженным личиком повернулась к нему.
– Зачем у вас круг собирали? – спрашивает она, чтобы хоть чем-нибудь прервать докучное молчание.
Алеша поднял голову, встрепенулся, ожил.
– На Кучумку идем, воевать Сибирское царство, – с заметной гордостью произнес он и весь загорелся.
Таня даже рот открыла от изумления, так дика и невозможна показалась ей эта мысль.
– Да што ты! Што ты, князенька! Окстись! Что говоришь-то! Да нешто можно на Кучумку! Ваших-то капля, а евоные, что твоя саранча, – голосом, упавшим до шепота, пролепетала девушка.
– Дядя твой помощь нам даст, Татьяна Григорьевна, – пушки, пищали, да людишек каких. Да нас-то с пять ста с лишкой будет. Так нешто не одолеть!
И его глаза вспыхнули новыми горделивыми огоньками.
– Да, что ты заладил «мы», да «мы»! – вдруг неожиданно рассердилась Таня, – ты-то что это ерепенишься? Ну, пойдет вольница, а ты што…
– И я с нею пойду, Таня, – восторженно произнес Алексей.
Испуганный крик вырвался из груди девушки. Вся белая, как белые рукава ее кисейной рубахи, стояла она теперь перед ним, дрожа и волнуясь, и роняла чуть слышным от волнения голосом:
– Ты с ими?… На Кучумку… в Сибирь… на гибель… на смерть… ты, Алеша, желанненький… милый…
И, как подкошенная былинка, едва не лишаясь чувств, опустилась на скамью.
Испуганный, не менее девушки, князь обхватил ее стан рукою и, придерживая Таню, ласково прошептал:
– Желанная!… Пташечка!… Голубка моя милая!… Што ты!… Што ты, родимая? Очнись, приди в себя…
Но она только схватилась за голову и почти простонала в голос:
– Уйдешь!… Уедешь!… Не вернешься!… Стрелы у них каленые… наговорные пики у них. Нехристи они… бесермены… Убьют они тебя, убьют!…
И она разразилась глухим, судорожным рыданием.
Но странно: это рыдание, это отчаяние не смутили, не пали камнем на сердце Алексея. Напротив, его недавней непонятной тоски как не бывало.
И чем горше рыдала Таня, тем светлее и радостнее становилось у него на душе. Теперь он понял все. Понял и тоску свою, и боль, охватившую его пять минут назад в густо разросшейся чаще сада.
Ему жаль было покинуть ее, эту обычно веселую, милую, ласковую девушку, ангелом-хранителем явившуюся на его пути. Он боялся, что уедет в далекое сибирское царство, и забудет его голубоглазая Таня, выкинет из памяти своей. Незаметно и тихо подкралась к его сердцу любовь к этой красивой девушке с голубыми очами и толстой русой косой. Она плачет, горько плачет теперь. Плачет потому, что и она его любит, эта красавица Таня, и боится потерять его навсегда.
