Дженет Фостер повиновалась, и через несколько минут в гостиную вошел Варни с изящной учтивостью и безоблачным взором образцового придворного, который умеет под маской наружной вежливости скрывать собственные чувства и глубоко проникать в душу других людей. За ним приковылял и Энтони Фостер. Его обычный угрюмый и грубый вид обозначился как-то еще резче из-за неуклюжей попытки скрыть смесь тревоги и неприязни, с которыми он взирал на особу, до тех пор строго им охраняемую, а ныне представшую перед ним в великолепном одеянии и окруженную столь многими знаками внимания и любви своего супруга. Неловкий поклон, который он отвесил скорее не самой графине, а в честь графини, походил на признание. Это был поклон преступника судье, когда он и признает свою вину и умоляет о прощении. Это была одновременно и наглая и растерянная попытка защиты или оправдания, и признание в вине, и мольба о снисхождении.
Варни, который по праву благородства крови вошел в комнату впереди Энтони Фостера, знал лучше, что следует сказать, и высказал это с большей уверенностью и с более тонким изяществом.
Графиня приветствовала его с выражением сердечности, что, казалось бы, означало полное прощение всему тому, в чем он мог быть виноват перед нею. Она поднялась с места, сделала к нему два шага, протянула руку и сказала:
— Мистер Ричард Варни, вы привезли сегодня такие хорошие вести, что удивление и радость, боюсь, заставили меня забыть наказ милорда моего супруга — принять вас со всеми знаками уважения. Вот вам, сэр, моя рука, и помиримся.
— Я недостоин коснуться ее, — ответил Варни, преклонив колено, — разве только как подданный касается руки государя.
Он прикоснулся губами к этим прелестным тонким пальчикам, так богато унизанным кольцами и драгоценными перстнями. Затем он встал и со всем изяществом и учтивостью предложил подвести ее к креслу под балдахином, но она отказалась.
— Нет, любезный мистер Ричард Варни, я не займу этого места, пока милорд сам не возведет меня сюда. Сейчас я только тайная графиня и не хочу пользоваться преимуществами своего сана, пока не получу на это разрешения того, кому им обязана.
— Надеюсь, миледи, — сказал Фостер, — что, выполняя приказания милорда вашего супруга по поводу вашего заточения здесь и прочее и тому подобное, я не вызвал вашего неудовольствия, поскольку лишь выполнял свой долг в отношении вашего и моего господина. Ибо небо, как говорит священное писание, дало мужу превосходство и власть над женой — кажется, так или что-то вроде этого.
— Для меня сейчас это такой приятный сюрприз, мистер Фостер, — ответила графиня, — что я не могу порицать суровой преданности, которая не допускала меня в эти залы, пока они не стали выглядеть по-новому и так пышно.
— Да, госпожа, — подтвердил Фостер, — все это обошлось во много золотых монет. А чтобы не было потрачено больше, чем это совершенно необходимо, я оставляю вас до приезда милорда с любезнейшим мистером Ричардом Варни, который, думается мне, хочет передать вам что-то на словах от вашего высокоблагородного лорда и супруга. Дженет, за мной, посмотрим, все ли в порядке.
— Нет, мистер Фостер, — возразила графиня, — мы хотим, чтобы ваша дочь осталась здесь, в нашей комнате, — в некотором отдалении, конечно, если Варни имеет сообщить мне нечто от моего мужа.
Фостер отвесил неуклюжий поклон и удалился с таким видом, как будто его раздражают огромные траты, ушедшие на то, чтобы превратить его жилище из жалкого, полуразрушенного сарая в азиатский дворец. Когда он вышел, его дочь взяла свое вышивание и притулилась в дальнем углу комнаты, а Ричард Варни, с невероятно смиренной любезностью, выбрал себе самый низкий стул, какой только мог найти, пододвинул его к груде подушек, на которую опять опустилась графиня, уселся и в глубочайшем молчании устремил взор на землю.
— Мне кажется, мистер Варни, — сказала графиня, увидев, что он не склонен начать разговор, — вы должны сообщить мне что-то по поручению милорда моего супруга. Так я по крайней мере поняла мистера Фостера и поэтому приказала девушке отойти. Если я ошибаюсь, то опять подзову ее поближе. Она не так уж искусно владеет иглой в стежке и вышивании крестиком, и за ней нужно присматривать.
— Сударыня, — ответил Варни, — Фостер понял меня не совсем верно. Я должен — нет, просто обязан — поговорить с вами не от имени вашего достойного супруга, а о нем самом, моем постоянном и благородном покровителе.
— Тема весьма приятная, сэр, — сказала графикя, — будь то о нем или от его имени. Но, пожалуйста, покороче, ибо я ожидаю, что вот-вот он должен прибыть сюда.
— Итак, коротко, сударыня, — согласился Варни, — и смело, ибо мои доводы требуют и быстроты и храбрости. Вы видели здесь сегодня Тресилиана?
— Да, сэр, но что с того? — ответила графиня довольно резким тоном.
— Меня, сударыня, это не касается, — смиренно ответствовал Варни. — Но неужели вы думаете, уважаемая графиня, что ваш супруг выслушает это с таким же спокойствием?
— А почему бы нет? Посещение Тресилиана было тягостным и горестным только для меня, потому что он привез известие о болезни моего дорогого отца.
— О болезни вашего отца, сударыня! — воскликнул Варни. — Значит, он заболел внезапно, совершенно внезапно. Ведь гонец, которого я послал по настоянию милорда, нашел доброго рыцаря на охотничьем поле, и он, как обычно, весело кричал «ату его! ату его!» своим гончим. Я полагаю, что Тресилиан просто выдумал все это. У него, сударыня, как вы знаете, есть некоторые основания стараться омрачить ваше теперешнее счастье.
— Вы несправедливы к нему, мистер Варни, — пылко возразила графиня, — вы к нему очень несправедливы. Он самый честный, самый откровенный, самый добрый человек на свете. Если не считать высокочтимого милорда, я не знаю никого, кому ложь была бы так отвратительна, как Тресилиану.
— Умоляю простить меня, сударыня, — сказал Варни. — Я не хотел быть несправедливым к этому джентльмену. Я не знал, как задевает вас все, что говорится о нем. Но в иных случаях люди скрывают правду ради высокой и честной цели. Если бы правду говорили всегда и в любых обстоятельствах, то на свете житья бы не стало.
— У вас совесть придворного, мистер Варни, — ответила графиня, — и ваша правдивость, мне думается, не помешает вашей карьере в свете, каков он есть на самом деле. Но что до Тресилиана, я должна отдать ему должное, ибо поступила с ним нехорошо, и вы знаете это лучше, чем кто-либо другой. Совесть Тресилиана другого рода, свет, о котором вы говорите, никаким соблазном не в силах совлечь его с пути истины и чести. Он не станет жить с запятнанным именем, как горностай не зароется в нору хищного хорька. За это мой отец любил его, за это и я любила бы его… если бы могла. И в данном случае у него были, как ему казалось, весьма основательные причины увезти меня отсюда — ведь он не знал, что я замужем, и за кем, — и я охотно верю, что он сильно преувеличил вести о нездоровье отца, а потому ваши добрые новости могут быть ближе к истине.
