— У вас совесть придворного, мистер Варни, — ответила графиня, — и ваша правдивость, мне думается, не помешает вашей карьере в свете, каков он есть на самом деле. Но что до Тресилиана, я должна отдать ему должное, ибо поступила с ним нехорошо, и вы знаете это лучше, чем кто-либо другой. Совесть Тресилиана другого рода, свет, о котором вы говорите, никаким соблазном не в силах совлечь его с пути истины и чести. Он не станет жить с запятнанным именем, как горностай не зароется в нору хищного хорька. За это мой отец любил его, за это и я любила бы его… если бы могла. И в данном случае у него были, как ему казалось, весьма основательные причины увезти меня отсюда — ведь он не знал, что я замужем, и за кем, — и я охотно верю, что он сильно преувеличил вести о нездоровье отца, а потому ваши добрые новости могут быть ближе к истине.
— Поверьте, сударыня, что так оно и есть, — подхватил Варни. — Я отнюдь не притязаю на роль безоговорочного защитника этой самой нагой добродетели, именуемой истиной. Я могу согласиться, чтобы на ее прелести было наброшено легкое, прозрачное одеяние, хотя бы ради приличия. Но вы составили себе о моем уме и сердце худшее мнение, нежели вам следовало бы иметь о том, кого милорд удостаивает чести называть своим другом, если вы предполагаете, что я могу сознательно и бесцельно преподносить вашей милости ложь, которую так легко изобличить, да еще там, где дело идет о вашем счастье.
— Мистер Варни, — сказала графиня, — я знаю, что милорд ценит вас и считает, что вы верный и надежный кормчий в морях, где он отважился пуститься в опасное плавание. Не думайте поэтому, что я хотела сказать вам колкость, говоря правду в защиту Тресилиана. Я, как вы хорошо знаете, выросла в деревне, и простая сельская искренность мне милее придворной лести. Но, кажется, в ином кругу мне придется изменить и мои вкусы.
— Справедливо, сударыня, — согласился Варни с улыбкой. — И хотя вы сейчас шутите, не худо было бы, чтобы всерьез ваша речь уже теперь сообразовалась бы с вашими целями. Придворная дама — возьмите вы самую благородную, самую добродетельную, самую безупречную из тех, что окружают трон королевы, — она ведь воздержится сказать правду или то, что она считает правдой, в похвалу отвергнутого поклонника при подчиненном и доваренном лице своего благородного супруга.
— А почему бы мне, — сказала графиня, покраснев от нетерпения, — не отдать должное достоинствам Тресилиана перед другом моего мужа, или перед самим мужем, или, наконец, перед целым светом?
— И с той же откровенностью, — подхватил Варни, — ваша милость сегодня вечером скажет благородному милорду вашему супругу, что Тресилиан обнаружил ваше местопребывание, столь тщательно скрываемое от всех, и что он имел с вами беседу?
— Безусловно, — ответила графиня. — Первым делом я и расскажу ему об этом, все от начала до конца, каждое слово Тресилиана и каждое мое в ответ ему. Я выскажу все, не стыдясь, ибо упреки Тресилиана, менее справедливые, нежели он полагал, все же не лишены основания. Я буду говорить с болью в душе, но я скажу все, все.
— Как вам угодно, — ответил Варни, — но думаю, что было бы хорошо, раз ничто не вынуждает вас к подобной откровенности, избавить себя от этой боли, благородного милорда — от беспокойства, а мистера Тресилиана, о котором ведь не позабудут, — от опасности, которая может потом ему угрожать.
— Не вижу я тут никаких ужасных последствий, — спокойно ответила леди, — если не приписывать благородному милорду недостойных мыслей, которые, как я уверена, никогда не гнездились в его великодушном сердце.
— Я далек от этой мысли, — возразил Варни. И затем, после минутного молчания, он добавил с откровенной или наигранной простотой, столь отличной от его мягкой учтивости:
— Так вот, госпожа, я докажу вам, что придворный осмелится сказать правду, как и всякий другой, когда дело идет о благе тех, кого он уважает и любит, да, хотя бы это влекло за собой угрозу опасности для него самого.
Он умолк, как бы ожидая приказания или по крайней мере позволения продолжать. Но леди хранила молчание, и он начал говорить снова, правда с большой осторожностью:
— Бросьте вокруг себя взгляд, благородная леди, — сказал он, — и обратите внимание на заграждения, окружающие это место, на строжайшую тайну, препятствующую восхищенному взору увидеть самую блистательную жемчужину Англии. Посмотрите, с какой суровостью ограничены ваши прогулки, как любое ваше движение подчинено мановению этого грубого мужика Фостера. Подумайте обо всем этом и решите сами — в чем тут причина.
— Желание милорда, — ответила графиня. — Других причин я искать и не собираюсь.
— Да, это его желание, — согласился Варни, — и это желание возникает из его любви, достойной существа, которое ее внушило. Но тот, кто обладает сокровищем и дрожит за него, часто тревожно-подозрителен, в соответствии с тем, как он ценит это сокровище, и жаждет утаить его от алчных вожделений других лиц.
— К чему все эти разговоры, мистер Варни? — осведомилась леди. — Вы хотите заставить меня поверить, что милорд ревнив. Ну, допустим, что так. Но тогда я знаю лекарство от ревности.
— Вот как, сударыня? — с интересом подхватил Варни.
— Да, да, — продолжала она. — И вот оно — всегда говорить милорду правду, хранить перед ним свои мечты и мысли чистыми, как это полированное зеркало. И если он заглянет в мое сердце, он должен увидеть там только свое собственное отражение.
— Я умолкаю, сударыня, — смиренно объявил Варни. — Но так как у меня нет причин печалиться о Тресилиане, который с удовольствием исторг бы из меня окровавленное сердце, если бы, конечно, сумел это сделать, я легко готов примириться с участью, угрожающей этому джентльмену в случае, если вы откровенно поведаете о том, как он дерзнул проникнуть в ваше уединение. Вы, знающая милорда получше, чем я, можете сами судить, оставит ли он это оскорбление неотомщенным.
— О нет, если бы мне только могла прийти в голову мысль, что я стану причиной гибели Тресилиана, — возразила графиня, — я, уже причинившая ему столько горя, я бы, может быть, и молчала. Но какой в этом был бы толк, раз его уже видел Фостер да, вероятно, и еще кое-кто? Нет, нет, Варни, оставьте свои уговоры. Я все расскажу милорду и умолю его простить безумство Тресилиана, да так, что благородное сердце милорда склонится скорее к тому, чтобы помочь ему, а отнюдь не покарать.
— Вы судите обо всем гораздо лучше меня, сударыня, — ответил Варни, — особенно ежели вы собираетесь испробовать крепость льда, прежде чем ступить на него, упомянув имя Тресилиана в разговоре с милордом и посмотрев, как он к этому отнесется. Ведь Фостер и его слуга в лицо-то Тресилиана не знают, а я легко могу объяснить им под благовидным предлогом появление незнакомца.
