Это было удивительное зрелище: только темные головы над водой да тусклый стальной блеск рогов — целый лес голов с прижатыми к спинам рогами. И тишина, даже слышен плеск рассекаемой воды. Пастухи перестали бить бичами и тоже замерли. Они, как изваяния, стояли на берегу, молча провожали глазами уплывающий скот. Думаю, и сама Волга не видывала такого.
Мы стояли над кручей до тех пор, пока первые темные точки не стали появляться километрах в четырех-пяти от нас на том берегу…
И вот теперь передо мною совсем другая река. Все будто смел огненный смерч. Все погибло? Нет, не все. Есть и живые. Они зарылись в землю и воюют, держатся по берегу реки. Раз немцы не идут дальше, значит, еще много живых. Только их не видно, они с головой зарылись в землю.
Тихо переворачиваюсь на живот, трогаю Сергея за плечо.
— Пошли! — вырывается сдавленный хрип из моего горла, и мы летим через пустырь.
Сергей легко обгоняет меня, а в моих глазах — горячие радужные круги, бедро пылает. Нога деревенеет, но я бегу и наконец падаю на кучу мусора, так и не добежав до развалин. Падаю и чувствую, что опоздал с этим падением. Надо мной уже завывают и по-поросячьи противно хрюкают мины. Это бьют с бугра, от немцев. Разгребаю мусор и ужом ползу к развалине. Там скрылся Сергей. Взрывы встряхивают воздух и засыпают меня землей. Удушливая вонь сгоревшего тола, отдающего огуречным рассолом. Ползу. Ничего, сейчас и по тем, кто бьет сюда, шарахнут из-за Волги. Ни-че-е-го…
Бабка Устя
И это было только вчера? А сегодня?
Сегодня стряслось страшное. Что теперь будет со всеми? Нас хоть и немного здесь осталось, но ведь мы еще живы! Как же они нас бросили? Как? Только вопросы, и нет на них ответов.
Чувствую, как к самому горлу подступили и ползут выше, к глазам, слезы. Сейчас заплачу. Меня доконало вот это: «Как они могли!» Если бы здесь воевали отец и брат Виктор, они бы не допустили такого. Слышите, не допустили! А теперь что? Они там вместе со всеми, а мы здесь.
Я изо всех сил держусь, не хочу, чтобы мои слезы видели Сергей и Витька, но мне так обидно, так плохо, что хочется зареветь, закричать на весь мир. Из меня рвутся эти два слова: «Как могли?», «Как могли?», «Как…»
Зря тогда мы с Витькой не убежали с тем парнем-рыбаком, который ушел с рабочим батальоном. Зря! А ведь хотели. Но нас остановили. А как же больная мама и Серега? Как все, кто здесь? И дядя Миша Горюнов нам наказывал: «Вы остаетесь старшими в доме».
В каком доме? Домов-то давно нет. Ничего нет! И где дядя Миша сам? Почему он допустил этого хиляка немца сюда. Почему?
Удержался, не заплакал. Но во мне что-то сгорело в эти минуты. Я перестал верить в людей, перестал верить и в слова и в дела взрослых.
Так я думал, и тогда меня никто бы не смог переубедить. Мне казалось, что я знаю о людях и о жизни все до дна, знаю, потому что заглянул в бездну.
Но знает не тот, кто много видит, а тот, кто много думает. Это мне еще предстояло понять.
День тянется долго. Еще нет и двенадцати, а кажется, уже прошла вечность. Из блиндажа не выходим. Боимся. Только для бабки Усти вроде бы ничего не произошло: перетряхнула постель, подмела пол и сейчас не спеша пошлепала по ступенькам выбрасывать мусор. Глядя ей вслед, вдруг оживают и наши мамы.
— А ну, заголяйтесь, — неестественно бодро говорит тетя Нюра. — Будем перевязки делать. — С тебя, Андрей, начнем? Ты вроде похрабрее будешь…
Делая перевязку, Витькина мама говорит моей:
— Вчера как сумасшедшие скакали, вот и сегодня рана опять открылась. — Она умолкает, потом что-то шепчет. Я, сцепив зубы, терплю. — Это хорошо, что открылась, — уже для меня повторяет она. — Сейчас прочистим, и все как рукой снимет…
Так она говорит всякий раз, когда перевязывает нас. Но что-то ее таинственная «рука» плохо помогает. У Витьки так совсем не заживает. Но он виноват сам: залезает под бинт грязными пальцами.
В блиндаже запахло водкой. Тетя Нюра уже не льет ее так щедро, как в день нашего ранения. Да и водку перелили из бутылки в пузырек. Тетя Нюра только начинает смачивать марлевую салфетку, а мое бедро уже пылает огнем.
— Я осторожно, я чуть-чуть, — приговаривает она, — потерпи, ты же мужик.
Но у «мужика» из глаз сами собою льются слезы. Кричу, рану разрывает раскаленными клещами. Мама прижимает мои руки к нарам, а они рвутся к бедру.
С Витькой та же история. Он кричит еще свирепее меня.
Когда начинается экзекуция перевязки и если в это время не стреляют, Сергею разрешается выходить из блиндажа. Если же стреляют, он забивается в дальний угол нар и накрывает голову тряпьем. Его трясет от нашего крика. Это у него после контузии.
Сейчас не стреляют, и он сидит у входа в блиндаж, свесив ноги на порожки. Мне видны только его коричневые ботинки с ободранными носами. Раньше за эти сбитые носы у совсем новых ботинок ему бы досталось от мамы, а теперь до этого никому нет дела.
Блаженно лежу на спине. Раненое бедро как бы догорает, и мне кажется, что те угли, которые меня жгли, постепенно рассыпаются в теплую золу. Благодать…
В блиндаже сыро, пахнет плесенью. По ночам начинаем мерзнуть.
— Холод пролезает к нам через землю, — объясняет всем Сергей. — Видишь, по утрам мороз уже, — показывает он на побелевшую дверь блиндажа.
— Это не мороз, — говорю я, — а роса, морозам еще рано.
— Тогда изморозь, — упирается брат, — дверь холодная, я пробовал. И зори холодные.
Я и сам знаю, что вслед за холодными, седыми росами и густыми туманами приходят и первые заморозки. Что тогда? Вчера слышал, как наши мамы шептались — собираются сложить в блиндаже печку.
— А то сгинем, — горько вздохнула моя мама.
…Витька перестал кричать. Всхлипывая, он перевалился на бок и отдувается. Я продолжаю смотреть в проем раскрытой двери. Покачиваются Серегины ботинки с облупленными носами, виден кусок закатного неба. Оно уже почти чисто, дымов над городом мало, гореть нечему. Только высокие столбы рыжей и черной пыли постоянно вздымаются на развалинах и пожарищах. Гремят взрывы. Проходит время, и столбы рассыпаются, но тут же дыбятся в небо новые.
Смотрю на квадрат голубого осеннего неба. Ему нет дела, что творится на земле, что стряслось с нами здесь, у выгнувшегося дугой берега Волги. Почему я раньше не замечал ни синего неба, ни седых, как изморозь, осенних рос, ни закатов? Почему никогда так не думал, как сейчас? Неужели потому, что осень сорок второго может для меня стать последней, как она была последней для тех, кто еще вчера жил и вот так же, как мы, дрожал, суетился, куда-то рвался и не ведал, что его ждет сегодня.
Я никогда так не думал и не знал, что человек может сразу рассуждать и о жизни, и о смерти, и о себе, и о всех людях на земле. Не знал, что это все так близко друг от друга, все рядом, все сцепилось.
Сергей спустился в блиндаж. Как все быстро меняется: до нашего ранения его считали мальцом, мама чуть не на привязи держала подле себя, а сейчас, когда нас укладывают на нары, он старший мужчина в блиндаже, и все заботы на нем. Ему надо достать сухих дров, наковырять на пепелищах углей, сбегать за водой, побывать у соседей в блиндаже: узнать новости.
Когда Сергей собирается уходить, мама говорит все те же слова, что говорила и нам:
— Смотри, осторожно. Начнут стрелять, возвращайся.
Так было еще вчера, а сегодня мы все затаились и носа не кажем из блиндажа. Самая смелая из нас бабка Устя. Вот она еще раз стряхнула землю с постелей на нарах, сложила нашу одежду и пошла к выходу.
— В разведку, бабушка? — спрашивает Сергей.
— В разведку, милый, — невесело отшучивается она.
— Я с тобой!
— Сиди! — останавливает его окрик мамы, и брат, недовольно ворча, возвращается на нары.
В блиндаже опять повисает гнетущая, тягучая тишина, будто мы только что кого-то похоронили.
— Ну что там? — нетерпеливо спрашивает наша мама, когда бабка появляется в блиндаже.
— Шныряют по поселку пруссаки, — отвечает бабка Устя и тяжело вздыхает! — О-хо-хо, о-о-хо-хо, грехи наши. Что деится, что деится… И сказано в святом писании: живые будут завидовать мертвым. Господь Бог за все прегрешения наши…
— Замолчите, мама, со своим богом, — недобро кричит на нее тетя Нюра. — Если б он был, ваш бог, то не допустил бы такого. Хватит! Надоело!
Бабка бормочет что-то про себя, уходит в свой угол блиндажа, и оттуда еще долго слышится: «Что деится, что деится, люди ако звери, о-хо-хо, о-о-хо-хо…»
«Все люди, все человеки», — говорил мудрый Степаныч. Как-то ему теперь там лежится в ящике из-под снарядов «катюши»? А то, что мы положили его в воду, ничего: Степаныч — волгарь. Ему-то теперь все равно, а нам? И где его невестка тетя Маруся? Она же с нами собиралась уходить от войны, обещала поглядеть на дрожки. Приходила еще днем и обещала заглянуть к вечеру.
