— Нет, никогда не приходило.
— Сказать, кем мы были?
— Любовниками? Или выгораживали друг друга?
— Угадайте.
— Я бы сказал, что вы были предполагаемыми соучастниками убийства и что вам следует рассказать все полиции, а не мне.
— Мы были любовниками, — сказала она. — В прошлом. Мне было тридцать три, ему пятьдесят один. Хорошая разница в возрасте, не находите? Мой муж больше интересовался коровами, чем мной. Дрю проводил массу времени в разъездах по делам Ассоциации скотоводов, а я сохла на ранчо, гоняя мух, и удивлялась, какого черта я живу здесь, среди дикарей.
— Это было…
— Двадцать четыре года назад, 24+33=57. Элементарно, дорогой Ватсон. Мне как раз пятьдесят семь, помните? Полагаю, нет. Как-то вы сказали, что уже забыли, сколько мне лет.
— Я помню, — сказал я мягко.
Она скрестила ноги, как бы подчеркивая абсурдность выяснения хронологии с необыкновенно прекрасной женщиной. Белое платье приподнялось на коленях, мелькнула загорелая ляжка. Ее глаза встретились с моими.
— Вас смущают рассказы о моих похождениях в молодости?
— Не особенно.
— Во всяком случае, — сказала она, — я так жила. — Тридцать три года, замужем уже шесть лет, сидела на ранчо, пока мой драгоценный муж мчался в Денвер, или Таллахасси, или Бог знает куда еще поговорить о коровах. Я ненавидела коров и по сей день ненавижу. Кстати. Не думаю, чтобы я когда-нибудь видела корову до встречи с Дрю. Я, конечно, преувеличиваю, но это был чуждый для меня мир. Мой отец, будучи банкиром в Дейтоне, приехал сюда, чтобы открыть собственный банк. Тогда Калуза была еще рыбацкой деревушкой, вы не представляете, как она была прекрасна, Мэтью. Дрю занял у моего отца значительную сумму, так мы познакомились. Я была цветущей двадцатисемилетней девушкой, когда выходила замуж, у нас не было детей, пока мне не исполнилось тридцать четыре. Будь я телкой, меня продали бы не раздумывая. Вот так я и жила, одна на «М. К.», пока в моей жизни не появился Хэм. Он пришел, чтобы вылечить больного теленка, а вылечил и меня тоже. Я шокировала вас, Мэтью?
— Нет.
— Итак, он вылечил меня. Он подарил мне счастье, о котором я даже не мечтала. — Она глубоко вздохнула. — Но это было в другом мире. «К тому ж девчонка умерла». — Она сделала паузу. — Марло, «Мальтийский еврей», примерно 1587 год. Я много читала, пока Дрю занимался скотоводством.
— Как долго это продолжалось? Эти… дела с Хэмом?
— Вы тоже проверяете мое алиби? Или я заинтересовала вас?
— Да, вы мне интересны.
— Я так и думала, — улыбнулась она поверх стакана и выпрямила ноги, при этом опять мелькнула ляжка. Она села, слегка расставив ноги. Она полностью отдавала себе отчет в том, что мы оба знали: на ней не было ничего под этим чистым белым платьем.
— Не очень долго, к сожалению. Мы влюбились в сентябре, а к февралю все закончилось. Короткая пора. Легко приходит, легко уходит. Я обрела равновесие — так можно сказать — и стала примерной женой и любящей матерью, неважно, в какой последовательности. Санни была ребенком дождливого августа, она плакала день и ночь, я иногда готова была задушить ее, иногда себя. Трудный ребенок — эта девочка. Джек появился через три года, истинный сын Дрю, такие же темные волосы, такие же темные глаза, вылитый портрет, кроме храбрости и развязности, которых, к сожалению, ему недоставало. Может быть, поэтому он избавился от пистолета, который у него был, — и из-за этого кончил смертью, пока я смотрела телевизор с бывшим любовником. — Она с трудом улыбнулась. — Какие разные слова «смотреть» и «видеть», можно смотреть на что-то и ничего не видеть, так люди иногда смотрят телевизор и не видят ничего из того, что там показывают. Что это — своеобразный путь развития языка? Или выбор слов зависит от качественного изменения понятия?
Она посмотрела в стакан.
У меня было чувство, что последнее небольшое лингвистическое исследование послужило мостиком, чтобы легко и благополучно уйти от воспоминаний о Хэмильтоне Джефри и теперешних тревог о пистолете, который должен был быть в квартире ее сына в ночь убийства. Она продолжала смотреть в стакан.
— Что заставляет вас думать, что он выбросил пистолет? — спросил я.
— Но ведь его там не было?
— Почему он хотел избавиться от него?
— Кто знает? Может, он ограбил банк, чтобы достать эти сорок тысяч долларов. Может, он чувствовал, что пистолет изобличит его. Мой сын был вор-карманник, Мэтью, так его называла Санни. Кстати, Блум звонил мне сегодня и хотел знать, было ли у нас заведено, чтобы Джек шлепал Санни. Я не поверила своим ушам. Шлепал? Он всегда что-нибудь придумает, ваш Блум.
Я не стал говорить, что придумала это Санни.
— Во-первых, он ставит тройку паре бывших любовников…
— Бывших любовников, Вероника?..
— Да, бывших. Можно ведь лежать в постели в силу привычки. Нет, Мэтью, мы действительно смотрели телевизор, когда мой сын впустил кого-то, кого он знал, в свою квартиру:
— Как вы думаете, кто это был?
— Не представляю.
— У Сэма Ватсона не было испанского акцента, нет?
— У моего прежнего управляющего? — Она покачала головой. — Нет. Техасская медлительность, может быть.
— А у других, с кем вы ведете дела? Ваш скупщик мяса для животных…
— Нет. Как вы узнали о скупщике мяса для животных?
— Вашем заготовителе?
— Нет. Вы ходили в библиотеку?
— Вы знаете вообще кого-нибудь с испанским акцентом?
— Что вам дался этот испанский акцент?
— Так вы знаете?
— Ну, нет. Ну, да.
— Кто он?
— У нас когда-то был повар-мексиканец… о, лет десять-двенадцать назад.
— Где он сейчас?
— Вернулся в Калифорнию.
— Кто-нибудь еще?
— Больше никого не припомню. Знаете, это не Майами.
Она допила то, что оставалось в стакане. Я подумал, что она пойдет к бару, чтобы наполнить его вновь, но вместо этого она поставила стакан и сказала:
— Я устала, а вы?
Я посмотрел на нее.
— Почему бы нам не пойти спать? — сказала она.
Улыбка тронула ее губы. Она приподняла одну бровь.
— Почему? — повторила она.
Глава 5
На следующее утро мы оба были одеты и вышли из дома без пятнадцати минут девять, за пятнадцать минут до того, как должны были прийти Лотти и Дотти, которые по вторникам и четвергам приходили ко мне стирать белье и убирать квартиру. Я называл их Королевами Скорости. Вместо почасовой оплаты мы установили недельную плату за уборку всей квартиры, и они носились по дому как два циклона. Обычно они приходили в девять, когда я уже сидел в конторе, поэтому я дал им ключ.
Когда мы с Вероникой шли к «порше», дверь дома вдовствующей леди была открыта. Грузили апельсины. Вдове, которую звали миссис Мартиндейл, было сорок семь, на десять лет меньше, чем Веронике. Ее муж умер от сердечного приступа в возрасте сорока лет. По ее мнению, это произошло потому, что он отказывался пить апельсиновый сок, который она готовила каждое утро из свежих апельсинов. Эти апельсины она собирала в своем маленьком цитрусовом садике, состоящем из двух деревьев. Она постоянно приглашала меня на свежий апельсиновый сок, а я постоянно находил предлог, чтобы отказаться. Теперь она посмотрела на нас вполне определенно, потому что в такое раннее утро на Веронике было белое нейлоновое платье для коктейля и лодочки на высоком каблуке. Я мог представить, какие мысли блуждали у нее в голове, когда она в это утро выжимала свой апельсиновый сок.
Я открыл для Вероники дверцу автомобиля со стороны сиденья водителя, она признательно улыбнулась. Я не мог устоять, чтобы не посмотреть на ее ноги, когда она садилась за руль, хотя прошлой ночью она вся была в моих объятьях. Я пожелал доброго утра миссис Мартиндейл, обошел «порше» и сел в него с другой стороны.
— Куда? — спросила Вероника и включила зажигание.
— В мою контору, пожалуйста, — сказал я, — угол Херон и Воген.
Она подала машину назад по подъездной аллее. Миссис Мартиндейл все еще наблюдала за нами, и я помахал ей рукой, когда мы проезжали мимо. Я надеялся, что она заметит, что Вероника на десять лет старше нее. Сегодня утром я готов был петь хвалу всем пожилым женщинам.
— Когда я снова увижу тебя? — спросила Вероника.
— Сегодня вечером.
— Какой ненасытный, — улыбнулась она. — Во сколько?
Прошлой ночью она много улыбалась, и я целовал ее улыбку бессчетное число раз. Она сказала, что люди ее поколения умеют очень хорошо целоваться. Когда она была подростком (здесь она порочно улыбнулась), молодым девушкам не разрешали посещать даже еженедельные танцы. Все были непорочными весталками. «Пройти весь путь» было немыслимо, его заменяли поцелуи. Целовались на вечеринках, на задних сиденьях автомобилей, в кинотеатрах, на пляжах, в парках, целовались всегда и везде, как только представлялась возможность, а это было достаточно часто. У людей ее поколения был большой практический опыт поцелуев, они были настоящими специалистами в этой области. Парадокс в том, что, когда они вышли из подросткового возраста, они все еще считали, что поцелуи — это все. Потребовалось много времени, чтобы она поняла, что поцелуи — даже особые поцелуи, даже страстные поцелуи, которым она выучилась в семнадцать лет, — это не все, что на этом секс не кончается.
