Утром исправно, хоть и чуть позже, чем накануне, взошло яркое холодное солнце. Эльф сладко потянулся, поворочался в листьях и окончательно проснулся. Умылся в реке. Стуча зубами от ледяной воды, раздул тлеющие угли. Поискал съестного. Остатки еды были разбросаны по всей поляне, словно после взрыва, не оставившего воронки. Сначала он хотел собрать все съестное в одну кучу, но потом решил, что и так, как есть, тоже неплохо. С тем, взяв очередную недопитую бутылку «Pinot», снова завалился в листья. Потягивал вино, глядел на небо, провожая глазами полупрозрачные облака, пронизанные солнцем. Небо было чистым и синева ничем не замутнена, словно в хорошей линзе, как это бывает только в средине осени. Ничто не мешало видеть истинный цвет неба, ни летняя жара, ни зимний мороз. «Что происходит с воздухом к октябрю? Почему небо становится таким близким и простым только на закате жизни, будто кто-то на прощанье дает природе возможность полюбоваться тем, что всё остальное время было искажено и замутнено? Почему такая простота открывается только сейчас? Лето источает какую-то суету жизни и сочится желанием успеть нажиться, напитаться, урвать свое, с потным рвением, чавканьем и непрерывным рысканием в поисках новой цели. Осень приносит спокойствие, понимание бесполезности всего, что заботило летом. Остаешься один на один с основой, смыслом и своим бессилием». Ветер шелестел листьями, как страницами книги, в которой можно найти ответы на все вопросы. Было одиноко и хорошо, хотелось плакать и улыбаться. Вино было сладким и терпким. Верилось, что есть только сейчас, и это сейчас прекрасно. Качались черные ветви дуба с последними съежившимися в ожидании холодов листьями, греющимися на солнце. А оно, казалось, и само уже не верило в наступление тепла, светило из последних угасающих сил по инерции и из любви к свету. «Если бы можно было никогда не возвращаться в города. Если бы только можно… Если бы… Если бы можно было вернуть всю силу, уничтоженную жизнью в незаслуженном тепле и игрой по несуществующим правилам…».
Хорошо быть там, где хочешь, и быть свободным. Можно сожалеть о прошлом, строить планы на будущее, смотреть на облака и небо, пить недопитое вино, доедать оставшуюся еду.
Над Москвой висели давящие, насупленные осенней тяжелой водой тучи, а здесь до поры было солнечно и ясно. Так продолжалось несколько дней, пока однажды утром Эльф проснулся и услышал, как по листьям, словно лапки бесчисленных стрекоз, перебирают дождинки, создавая непрерывный успокаивающий шорох. Он почувствовал, как потяжелела его отсыревшая за ночь куртка и под ней майка с надписью «… so what?..», ощутил, как до самой середины каждой косточки его пробирает холод, спокойно и уверенно выворачивающий суставы. По лицу его, как прощальная слеза, на ощупь пробиралась капля. Из волос на висок, потом возле глаза, прошла по щеке, защекотала в уголке рта, свернула на подбородок и сорвалась в лиственный хаос. Он встал и, после долгих поисков не нашел на поляне никакой еды, кроме нескольких кусочков черствого хлеба да початой бутылки «Hennesy». Тогда он съел хлеб, выпил коньяка и, глядя на темную недобрую воду осенней реки, загрустив, понял, что тут ему не прожить, пришло время уходить. Возвращаться. Он шел, и ветер подгонял его в спину, заставляя ежиться от порывов, тонких и пронзительных, как шипы терновника.
Эльф углубился от реки в лес, следуя едва заметной тропинке. Вскоре тропинка стала совсем невидимой из-за палой листвы. Сначала он пытался разгребать ее, чтобы не сбиться с пути, но быстро устал и пошел наугад. Вскоре понял, что заблудился, но это не удивило и не испугало его. Он шел не заботясь ни о чем и через пару часов оказался на той же поляне, откуда ушел. Несколько минут он стоял, обозревая знакомые места, потом допил коньяк, разгреб слипающиеся листья, улегся в самую их середину, зарылся в них глубоко, как только мог, и уснул, не задумываясь и не зная, что будет делать завтра.
Ему приснился несостоявшийся самоубийца из метро. Он сидел под цветущими вишнями, весь в белых лепестках, которые ветер обрывал с веточек, и они кружились в воздухе, набивались в волосы, чуть слышно касались щек. Он смотрел прямо на Эльфа, и не было в его лице ни намека на безумье, больше того, лицо его было светлым и спокойным, как у человека, нашедшего свое место в жизни и понявшего, как жить отныне.
— Небо стоит того, чтобы его увидели. Начнем с простых вещей. Кто боится смерти? Кто боится тюрьмы? Кто готов пожертвовать жизнью ради избавления от счастья свиньи у теплой кормушки, которое нам готовят? Кто не хочет помирать сытым быдлом? Кто считает, что жизнь человека состоит в движении, в прорыве вперед, в достижении неведомого? Кто считает, что развитие человечества, как и эволюция жизни на Земле, состоит в создании и сотворении того, чего никогда не было? Кто согласен, что человек слишком несовершенен и мы должны рвать жилы себе и другим, чтобы он стал лучше? Кто согласен с тем, что прорыв потребует наших жизней и жизней наших друзей? Кто согласен поставить крест на своей жизни и — что гораздо трудней — на жизни других? Кто согласится умереть за других? Кто сможет убить любимого человека, чтобы только не видеть, как он превращается в ублюдка? Мы не боги, мы многого не знаем, так кто согласен умереть ради того, что может оказаться ошибочным? Кто согласен умереть ради нашей правды?
Иван сел бледный, словно вместе со словами из него вытекла половина крови.
— Собрание считать открытым. Белка…
Кроме Ивана и Белки в операции принимали участие только Сатир и Истомин.
— Взрыв состоится двадцать девятого октября. День рождения Ленинского Комсомола, Нестора Ивановича Махно, — она рассеянно замолчала. — Да… Махно, Христофора Колумба, Александра Зиновьева, Галлея. Так… Ещё кого-то. Это предыстория.
Белка говорила это светлая, словно весеннее солнце. После поездки на реку она чувствовала себя так, как чувствует четырнадцатилетняя девушка, впервые поняв, что влюблена. И даже то, что она не понимает, в кого влюблена, совершенно не мешает ей жить и чувствовать безотчетную радость. Всё внутри неё словно бы вдруг превратилось в тополиный пух. Её так и тянуло подпрыгнуть, чтобы посмотреть, сможет ли она полететь. Витая где-то в облаках, она сообщила присутствующим план проведения взрыва. Потом, растерянно обвела всех взглядом и спросила:
— Вы уверены в том, что это необходимо?
— Что? — застыл Иван и вдруг резко дал ей пощечину. Несмотря на худобу, он был очень силён. Голова Серафимы дернулась. — Что за мысли? Теперь, за день до дела?
Сатир рывком бросился на Ивана, но Белка успела вклиниться между ними.
— Все правильно. Я расслабилась. Правильно.
Замерла, закрыв глаза, не переставая всё так же растерянно улыбаться, потерла загорающуюся щеку. В другое время она и сама бы обязательно ответила, как не раз делала, и если сейчас согласилась стерпеть, значит, действительно считала себя виноватой или просто стала другой. Когда открыла лицо и огляделась, глаза её продолжали сиять, как ёлочные игрушки перед Новым годом.
— После взрыва будем стреляться, — сказал Сатир, холодно и презрительно глядя на Ивана.
— После взрыва всё, что угодно, — криво усмехнулся тот.
И взрывчатка, и радиоуправляемые взрыватели были уже куплены. Оставалось только дождаться ночи двадцать девятого и осуществить задуманное.
Погода была самая подходящая — безлунная ночь и мелкий дождь. До памятника добрались заранее, чтобы было время осмотреться. Они были здесь несколько раз до этого, поэтому местность была им хорошо известна.
Памятник стоял посредине небольшой площадки, вымощенной каменными плитками. В разные стороны от неё расходились асфальтовые дорожки, недавно обсаженные тонкими липами. С одной стороны от площадки проходил непонятно зачем выстроенный высоченный забор из серых бетонных плит, за которым начинался дикий запущенный парк, идущий едва ли не до самой кольцевой дороги. Узкая полоска парка — метров двадцать — была отделена этим самым забором от основного массива, но деревья здесь были какими-то редкими и чахлыми. В этом редколесье Иван и Белка, нагруженные сумками, в которых были взрывчатка и детонаторы, ждали, пока Сатир и Истомин обшарят окрестности. Разведчики бесшумно появились из-за сетки дождя.
— Вроде, все чисто, — сообщил Сатир, тревожно втягивая воздух. — Но что-то томит. Нервы, что ли… Завяжу с травой.
— Да, все нормально… — подхватил Истомин. — И даже более того…
Он вдруг осекся, как будто у него перехватило горло, он быстро оглядел всех и стал смотреть в сторону.
— Волнуешься? — спросил Иван. — Не бойся, сейчас все кончится.
— Да, я знаю. Недолго уже…
Тот внимательно посмотрел на него.
— Ты чего толстый такой? Что у тебя там, бронежилет под курткой? — деловито и весело поинтересовался.
