Прошло две недели после смерти Дэвиса Бауэра. Четырнадцать дней я ходила на работу, ставила капельницы, велела женщинам тужиться, учила их кормить грудью. Но важнее, что четырнадцать ночей подряд я просыпалась в ужасе, заново переживая не смерть этого ребенка, а предшествующие ей мгновения. Я воспроизводила их в замедленном движении и в обратном порядке, сглаживала углы своего повествования, пока не начинала верить в то, что говорила себе. В то, что говорила остальным.
В то, что говорю Карле Луонго по телефону, когда она звонит.
– Конечно, с удовольствием с вами встречусь, – отвечаю я, хотя в действительности имею в виду: «У меня неприятности?»
– Отлично, – отвечает она. – Как насчет десяти часов?
Сегодня моя смена начинается в одиннадцать, поэтому я соглашаюсь. Как раз когда я записываю этаж, на котором находится ее кабинет, в кухне появляется Эдисон. Он идет к холодильнику, открывает его и берет апельсиновый сок. Судя по всему, он собирается пить прямо из бутылки, но я приподнимаю одну бровь, и он отказывается от этой мысли.
– Рут? – раздается в трубке голос Карлы Луонго. – Вы еще там?
– Да. Извините.
– Значит, до встречи?
– С удовольствием приду, – радостным тоном сообщаю я и кладу трубку.
Эдисон садится за стол и насыпает гору хлопьев в миску.
– Разговаривала с кем-то белым?
– Что это за вопрос?
Он пожимает плечами и льет в миску молоко, потом, уже сунув ложку в рот, отвечает:
– У тебя голос меняется.
У Карлы Луонго на чулках стрелка. Мне стоило бы думать о других вещах, например зачем вообще понадобился этот разговор, но я никак не могу оторваться от дырки на ее чулках. Если бы она была кем-то другим – кем-то, кого я считаю другом, – я бы тихонько сказала ей об этом, чтобы она не попала в неловкое положение.
Но в действительности, хоть Карла и говорит, что она на моей стороне (есть две стороны?) и что это простая формальность, мне трудно ей верить.
Последние двадцать минут я подробно, в деталях, рассказываю, как оказалась в отделении новорожденных один на один с ребенком Бауэров.
– Значит, вам сказали не прикасаться к младенцу, – повторяет адвокат.
– Да, – говорю я в двадцатый раз.
– И вы не трогали его до тех пора, пока… Как вы выразились? – Она щелкает кнопкой ручки.
– Пока не получила указание от Мэри, старшей медсестры.
– И что она сказала?
– Попросила делать массаж. – Я вздыхаю. – Послушайте, вы все записали. Я уже не скажу ничего нового, а у меня сейчас смена начинается. Еще долго?
Адвокат ставит локти на колени.
– У вас были какие-либо взаимодействия с родителями?
– Очень короткие. До того, как меня отстранили от ребенка.
– Вы рассердились?
– Что, простите?
– Вы рассердились? Вас ведь оставили один на один с этим младенцем, хотя до этого дали указание его не трогать.
– У нас не хватало рук. Я знала, что Корин или Мэри скоро придут меня сменить, – отвечаю я и понимаю, что не ответила на вопрос. – Я не сердилась.
– Однако доктор Аткинс утверждает, что между делом вы предлагали стерилизовать ребенка, – говорит адвокат.
У меня замирает сердце.
– Вы говорили с педиатром?
– Моя работа говорить со всеми, – отвечает она.
Я смотрю на нее:
– Это была просто глупая шутка. – О которой никто бы и не вспомнил, если бы не случилось все остальное. Если… Если… Если…
– Вы наблюдали за ребенком? Вы вообще смотрели на него?
Я медлю с ответом и в этот миг понимаю, что наступила главная минута во всем этом деле, минута, к которой я буду возвращаться снова и снова, пока не отшлифую ее у себя в голове до такого состояния, что уже не смогу вспомнить каждой зацепки, каждого штриха, каждой подробности. Я не могу сказать адвокату, что не подчинилась распоряжениям Мэри, потому что это может стоить мне работы. Но также я не могу сказать ей, что пыталась реанимировать ребенка, поскольку это сделает данные распоряжения абсолютно законными.
Потому что я прикоснулась к ребенку и он после этого умер.
– С ребенком все было хорошо, – осторожно говорю я. – А потом я услышала хрип.
– Что вы сделали?
Я смотрю на нее.
– Я следовала указаниям. Мне сказали ничего не делать, – рассказываю я Карле Луонго. – Поэтому я ничего не делала. – Я колеблюсь. – Знаете, другая медсестра на моем месте, увидев такую записку в карточке ребенка, могла бы решить, что к ней… предвзятое отношение.
Она знает, что я подразумеваю: я могу подать в суд на больницу за дискриминацию. Или, по крайней мере, я хочу, чтобы она думала, будто я могу это сделать, хотя в действительности у меня нет денег на адвоката, а еще это стоило бы мне дружеских отношений и работы.
– Естественно, – мягко говорит Карла, – мы не хотели бы иметь в своей команде такого игрока. – Другими словами: «если будешь продолжать угрожать судом, про карьеру здесь можешь забыть». Она что-то записывает в маленьком черном кожаном блокноте и встает. – Что ж, – говорит она. – Спасибо, что нашли время.
– Не за что. Вы знаете, где меня найти.
– О да, – говорит она, и всю дорогу в родильное отделение я пытаюсь отделаться от чувства, что эти два простых слова могут быть угрозой.
Однако, когда я добираюсь до своего рабочего места, у меня нет времени предаваться сомнениям.
Мэри видит меня выходящей из лифта и с облегчением хватает за руку.
– Рут, – говорит она, – познакомься, это Вирджиния. Вирджиния, это Рут, одна из наших самых опытных медсестер.
Я смотрю на стоящую передо мной женщину, широко раскрытыми глазами наблюдающую за каталкой, которую везут по коридору, видимо, на кесарево. Это все, что мне нужно, чтобы понять, что здесь происходит.
– Вирджиния, – мягко говорю я, – у Мэри сейчас много дел, может, поговорим сами?
Мэри одними губами, без звука, говорит мне «спасибо» и убегает за каталкой.
– Итак, – говорю я Вирджинии, – студент-переросток?
В отличие от большинства практиканток с детскими личиками, которые проходят через нашу больницу потоком, Вирджинии на вид лет за тридцать.
– Поздно начала, – объясняет она. – Или рано, это как посмотреть. Я детей родила молодой и решила начинать карьеру, когда они подрастут. Вы, наверное, думаете, что я сумасшедшая – возвращаться к учебе в таком возрасте.
– Лучше поздно, чем никогда, – говорю я. – К тому же материнство для медсестер роддома должно засчитываться как обучение по месту работы, согласны?
Я перехватываю медсестру, закончившую смену, и узнаю`, с чем сегодня придется иметь дело: женщина с СДБ, первая беременность, первые роды, сорок недель и четыре дня, вагинальные роды в 5:00 утра, ребенку капают сахар каждые три часа; другая женщина – вторая беременность, вторые роды, тридцать восемь недель и два дня, активные схватки.
– Так и запутаться можно, – говорит Вирджиния.
– Ничего, – смеюсь я, – привыкнете. У нас просто работников не хватает. Но я переведу: мы берем две палаты. У одной мамочки гестационный диабет, она родила сегодня утром, и ее ребенку необходимо давать сахар каждые три часа. У второй уже есть один ребенок, и сейчас она рожает второго, – объясняю я. – По крайней мере она уже знает, чего ждать. Не отставайте.
С этими словами я вхожу в палату второй женщины.
– Здравствуйте, миссис Браунштейн, – говорю я пациентке, которая мертвой хваткой держится за руку своего партнера. – Я слышала, вы уже бывали у нас. Меня зовут Рут, а это Вирджиния. Вирджиния, похоже, мистеру Браунштейну будет удобнее, если он сядет на стул. Не могли бы вы придвинуть? – Не прекращая говорить спокойным, ровным голосом, я смотрю на ее градусник, ощупываю живот. – Все выглядит хорошо.
– Только мне совсем не хорошо, – выдавливает из себя женщина сквозь стиснутые зубы.
– Мы с этим справимся, – успокаивающе говорю я.
Миссис Браунштейн поворачивается к Вирджинии:
– Я хочу рожать в воде. Я так планировала.
Вирджиния неуверенно кивает:
– Хорошо.
– Мы последим за вашим малышом минут двадцать, посмотрим, как у него дела, и, если будет можно, обязательно переместим вас в ванну, – говорю я.
– И еще… Если это мальчик, мы не хотим, чтобы ему делали обрезание здесь, – говорит миссис Браунштейн. – У нас будет Брит-мила.
– Как скажете, – заверяю я. – Я запишу в карточке.
– Кажется, у меня уже шесть сантиметров, – говорит она. – Когда я рожала Эли, меня как раз на шести сантиметрах стошнило, а я сейчас начинаю чувствовать тошноту…
Я беру лоток для рвоты и передаю Вирджинии.
– Давайте попробуем осмотреть вас до того, как это случится, – предлагаю я и, натянув латексные перчатки, поднимаю покрывало в торце кровати.
Миссис Браунштейн поворачивается к Вирджинии:
– Думаете, это нужно?
– Ммм… – Она поворачивается ко мне. – Нужно?
Я опускаю покрывало.
– Миссис Браунштейн, – говорю я, – Вирджиния – практикантка. Я занимаюсь этим делом уже двадцать лет. Если хотите, я уверена, она с радостью измерит, на сколько сантиметров раскрыта шейка вашей матки. Но если вы чувствуете какой-то дискомфорт и хотите побыстрее закончить эту часть, я с удовольствием вам помогу.
