— Ты ведь знал? — спрашивает человек в маске. — Знал, что не я был убийцей Бенни.
— Чушь, — выплевывает Джим Унгер вместе с кровью и слизью. Глаза слезятся, и маска расплывается, просто белеющее пятно на темном фоне.
— Не ври, ублюдок, — теперь оружие уперлось Джиму под подбородок. — На свете нет ни малейшей причины, по которой я бы не стал вышибать тебе мозги, так что не смей мне врать.
Джим слышит нотку слабости в его голосе, отзвук гнева. Щелочку, через которую он сможет заглянуть за маску, даже выжить, если он не оплошает.
— Какая разница? — спрашивает он. — Даже если мы и не поймали убийцу, все равно упрятали другого извращенца.
— Ты правда думаешь, что это какая-то игра? — рука с пистолетом дрожит от гнева, рвущегося наружу как голодный пес с поводка.
Настолько сильный гнев может сделать человека безрассудным. Джим с отвращением сглатывает горько-соленый вкус собственной крови.
— В любом случае, я просто делал свою работу, верно?
— Неверно, — рычит в ответ Джаред По, голос, который принадлежал бы Джареду По, будь такое возможно. Оружие внезапно разбивает ему губы и зубы, тупое дуло прижимает язык. Гром рушится с неба, топя в себе оглушительный выстрел.
В четырех кварталах на запад от дома Джима Унгера Джаред наконец останавливается, падает на кусты олеандра и лежит, глядя в дождь, на подбрюшье низких туч в оранжевых пятнах света уличных фонарей. Маска Бенни все еще зажата в его правой руке. Дождь почти смыл с него кровь полицейского и теперь принялся за его собственную кровь из сотни мелких ранок и порезов, оставленных стеклом.
Могли он сказать что-нибудь, что остановило бы тебя, думает он, но вопрос звучит как будто его задала Лукреция, притаившись в его голове.
— Какая разница? — спрашивает он ее, зная, что ответа не будет. Ворон приземляется рядом с олеандром, и Джаред поворачивает к нему голову. Вода стекает с черных перьев, единственная капля повисает на кончике клюва и сверкает, как драгоценность, пока птица не стряхивает ее.
— А ты где был, сволочь? Я думал, ты должен мне помогать.
Ворон каркает и расправляет крылья, мигает золотым глазом как-то разом и безразлично, и обвиняюще. Не то что бы Джареду приходилось полагаться на язык жестов. Голос птицы невозможно не слышать и невозможно не понять.
— Да ну? Ну и ты иди подальше, — говорит Джаред, и снова поворачивается на спину, смотреть на шторм.
Шесть
После того, как Джаред и птица оставили ее дома одну, Лукреция сидит у окна, смотрит, как дождь наполняет сточные канавы улицы Урсулинок. Она знает: нужно сдвинуться с места, нужно задуматься над вопросами, задать которые Джареду помешали нетерпение и ярость. А не сидеть на заднице, когда скудным остаткам ее мира грозит новая катастрофа. Однако она чувствует себя чересчур подавленной и обескураженной.
Всему есть предел, думает она. Даже для меня должен быть.
После смерти Бенни она погружалась все глубже в отчаянье, полное и сокрушительное — словно на дно океана, где ни луча света, и его масса давит на каждый дюйм тела, ума и души. У нее даже не было времени оплакать потерю своего близнеца, своей яркой тени, перед тем как начать бороться за жизнь Джареда на безжалостной арене законников, полиции и зала суда. И прессы тоже, ведь история была слишком хороша, чтобы ее не обмусолили в каждой газете, таблоиде и теленовостях: сестра-транссексуал умоляет пощадить гомосексуалиста, обвиненного в убийстве ее близнеца-трансвестита.
Когда полиция все-таки закончила с квартирой Джареда и Бенни, это она отскребла кровь брата с половиц и окон, выволокла заскорузлый матрас и перекрасила стены, которые было уже не отмыть. Она чувствовала себя предательницей, пряча последнее, что осталось от него. Она же позаботилась о похоронах Бенни, когда следствие наконец-то разрешило погребение его останков на участке, купленном Джаредом на кладбище Лафайет за год до того.
И почти все это она сделала сама, ведь, хотя к Джареду липло множество прихлебателей и выскочек от искусства, настоящих друзей у них троих было очень мало. Людей, готовых быть рядом в клоаке публичности и страдания, которой стала ее жизнь в те дни после убийства Бенни. Те дни, что обратились долгими месяцами тянущей, неослабной боли.
Когда процесс завершился и Джаред сидел в камере смертников в Анголе, Лукреции оставалось только охранять квартиру. Она отказалась от прежнего жилья в Складском районе. Единственная надежда была на какую-нибудь упущенную улику, которая оправдала бы любовника брата прежде, чем его казнь сделает ее окончательно, необратимо одинокой.
В этом случае ей не осталось бы только опасная бритва Джареда с перламутровой ручкой и осознание своих границ, уверенность, что всегда есть выход, способ остановить боль. Когда не будет и последней, слабой, дурацкой надежды, чтобы уцепиться, никаких несбыточных фантазий о справедливости, чтобы протянуть еще день.
А потом Джаред был убит в какой-то драке, в стычке с другим заключенным, или, возможно, на него просто напали, она до сих пор не знает подробностей. Да и в любом случае не имеет значения. А имеет то, что конец наступил гораздо раньше, чем она ожидала, и Лукреция была застигнута врасплох. Предполагалось, что Джаред умрет после всех долгих и обезличенных ритуалов смертной казни, после непременных апелляций и протестов. Вместо этого он истек кровью в тюремном дворе. Или так ей сказали. Посреди ночи позвонил один из адвокатов Джареда и сообщил. Она еще долго сидела после, уставившись на телефон, как будто это могло оказаться ошибкой, как будто кто-нибудь вот-вот перезвонит и скажет: нет, то был другой Джаред По, приносим извинения за путаницу. Или даже розыгрышем. У адвокатов бывает довольно извращенное чувство юмора, в конце концов, и она с радостью простила бы, посмеялась, да, она бы действительно посмеялась бы в тот момент.
В конце концов она пошла в ванную, где в шкафчике с лекарствами держала бритву. Сидела на крышке унитаза, уставившись на лезвие, как раньше на телефон. Она не боялась умереть. Если когда-то раньше и боялась, то теперь была лишена страха. Лукреция вытащила лезвие, тускло блеснувшее в приглушенном свете ванной комнаты. Она даже полоснула пару раз вдоль руки, готовясь к боли глубоких, длинных порезов, без которых не достичь вечного забытья.
Но кто-то прошептал прямо в ухо — она ощутила холодное дыхание на щеке, — единственный вопрос, заданный мягким голосом, настолько похожим на голос Бенни, что лезвие бритва выскользнула из ее пальцев на плитки пола.
Кто похоронит Джареда, если ты тоже уйдешь?
Ответа не было, хотя она просидела на крышке унитаза еще почти час, вслушиваясь в приглушенный звуковой фон: скрипы старого здания, уличный шум — Французский квартал продолжал жить своей жизнью вокруг нее. Без нее, если понадобится. Наконец она подняла бритву и закрыла, положила на обратно полку в шкафчике. Она была обречена на еще несколько дней Себя, еще немного скорби от зрелища немноголюдных похорон Джареда. Гроб внесли в мавзолей, и присутствовали только те, кому за это платили.
Снаружи голодным великаном завывает буря. Лукреция прикладывает ладонь к оконному стеклу. На ощупь оно такое же, какой она ощущает себя: отполированная гладкость, прозрачность и холод. Холод дождя, бьющего с другой стороны.
Почему я должна была продолжать и после похорон? Справедливый вопрос, да?
Но и сейчас ответов не больше, чем той ночью, когда она сидела с раскрытой бритвой у ног. Лишь неодушевленный шторм и безразличная ночь, стук ее сердца, беспокойное напоминание о ее собственной, не относящейся к делу, смертности.
Не будь Лукреция настолько исковеркана миром, выпади на ее долю меньше потерь и ужаса, возвращение Джареда могло оказаться за пределами ее выносливости. Той частью истории, когда она перестает верить автору и захлопывает книгу навсегда. А так оно кажется лишь очередным невозможным эпизодом в нелепой истории, начатой в день, когда она родилась в теле, не приспособленным для самых основных ее нужд.
Это единственная правда, которую можно извлечь из ритма дождя, стучащего в окно, единственное прорицание, которое можно прочесть в узоре дорожек влаги на стекле. Только безжалостно простой факт продолжающегося выживания и безутешное понимание, что еще осталось сделать до того, как ослабить хватку и наконец-то последовать за своим близнецом.
— Прошу тебя, Джаред, — говорит она, отнимая руку от окна, позволяя занавеске снова скрыть шторм. — Дай мне время, мне нужно время понять… иначе получится, что я тут зря.
И ударяет гром, похожий на старческий хохот.
«Око Гора» находится в двух кварталах на запад, крошечная лавка диковин втиснута между галереей и антикварным магазином, специализирующимся на лампах ар деко. Несмотря на черный плащ и зонтик Лукреция промокла насквозь, пока дошла. С нее капает, когда она стоит под полосатым навесом, заглядывая в единственную пыльную витрину. Стекло украшено двумя тщательно воспроизведенными египетскими иероглифами — стилизованными соколами, охраняющими готические буквы, что складываются в название магазина. Раньше, когда она еще занималась дизайном одежды, Лукреция часто бывала здесь, одна и с Бенни. Покупала необходимое — перья и птичьи кости — у Аарона Марша, владельца.
