- А все-таки лучше на эти темы не говорить. Особенно со мной: дело-то бесполезное.
На другой день Гриша спросил у Шелягина:
- Через стенку все слышно? Каждое слово?
- Да разве ж это стенка! Переборка дощатая. Только что обоями для красоты оклеена.
К Шелягину, бывало, заходили, больше по воскресеньям, рабочие с завода, человека два - три, Гриша голоса слышал, а слов не разбирал; только сейчас он понял: говорили-то у токаря вполголоса.
- Значит, вчера все было слышно? Вы только по правде, Тимофей Леонтьевич.
- Да если по правде, то слышно. А я не прислушивался. Помню только про конс-пи-ра-цию что-то...
Шумов покраснел:
- Понятно. Спасибо за урок. А Франс, поди, и не нужен вам?
- Вот беда-то, - улыбнулся Шелягин, - некогда мне читать. А жаль: Франс - писатель, я так считаю, замечательный!
20
Судьба такая, что ли? Люди, к которым Гришу влекло неудержимо, оставались далекими. Захочешь повидать кого-нибудь из них, так и через адресный стол не сыщешь.
А чужие, ненужные, - те тут как тут.
Вот и сейчас - стоит перед Шумовым на углу Первой линии Самуил Персиц и требует:
- Отвечай! Чем ты объяснишь свое безобразное поведение?
"Безобразное поведение" Гриши Шумова состояло в том, что он ушел от Сурмониной, не попрощавшись. И вдобавок "увел" через день Катю.
- Чем ты, повторяю, объяснишь?
- Ничем не объясню.
- Ну, это, конечно, самое простое!
Сейчас Самуил заговорит об Ирине Сурмониной. Ему-то самому говорить о ней интересно, а другим это, может, и ни к чему. Другие, может быть, хотят поговорить, ну, хотя бы о профессоре Платонове.
- Тебе на этот раз не отвертеться! - зловещим тоном проговорил Персиц. - Разговор у нас с тобой будет серьезный. Пойдем посидим в Лермонтовском сквере.
- Не хочу я сидеть в Лермонтовском сквере.
- Уклоняешься?
- Нет, не уклоняюсь. Просто пора мне домой, на Черную речку. У тебя, я вижу, недостатка в свободном времени нет? Если хочешь, можешь по дороге вести со мной серьезный разговор.
- Что ж... хорошо! Имей в виду, это меня не остановит. Прежде всего: я хорошо понимаю, что твоя гордость уязвлена. Но ведь Ирина не хотела ничего дурного, она действительно задумала сделать тебе сюрприз. Фантазия, конечно... Она такая фантазерка! Целую неделю она носилась с этой мыслью: изумить тебя.
- Кстати: профессор Платонов рассказал нам о происхождении слова "изумить". В старину изумиться значило - выйти из ума, потерять сознание, упасть в обморок. Дьяки при пытках на дыбе записывали: "Пытали сего татя до изумления" или: "Дондеже не изумился".
- При чем тут профессор Платонов?
- А в девятнадцатом веке уже говорили: "удивился до изумления". И постепенно выражение "изумляться" стало обозначать крайнюю степень удивления. И еще очень наглядно профессор Платонов объяснил однажды...
- Я спрашиваю: при чем тут Платонов?
- А при чем - Сурмонина? Тебя не интересует Платонов, меня Сурмонина.
- Ты никогда не любил!
Никогда не любил? Ну, это как сказать...
Сколько раз встречались Грише девушки, которые не только нравились ему - это слово было бы, пожалуй, слишком слабым, - они прямо-таки вызывали его восхищение. Даже восторг!
В свое время на балу в женской гимназии Довгелло, смеясь и чувствуя себя, видимо, совершенно свободно, познакомил Гришу с Верочкой Головкиной, маленькой блондинкой с беленьким личиком, на котором застыло не то сонное, не то мечтательное выражение. Очень ее украшали льняные пушистые локоны. Во время вальса один локон легонько коснулся разгоряченной Гришиной щеки, - ощущение, которое никакими словами не передашь! Он понял, что жизнь его сохранит свою ценность только в том случае, если у него останется хотя бы тень надежды на дальнейшие встречи с Верочкой Головкиной. Верочка эти встречи милостиво обещала.
Затем на том же балу Гришу подвели к черноокой Тамаре, фамилию которой память его не сохранила. Как шло к ней это имя, тогда еще довольно редкое в России! Царица Тамара... Продолговатые, темными миндалинами глаза, пушок над коралловым ртом, волна черных кудрей, - куда там до нее Верочке Головкиной!
А Груня? Аристократически надменная Груня - стройная фигурка, тонкий профиль, огромные строгие глаза... На этот раз дело было посерьезней: о ней Гриша думал долго, месяца два, если не больше. Пренебрегая опасностями, он даже пошел взглянуть на ее отца - маркера при бильярде в пивной Познанского. Грунин отец оказался невзрачным, плешивым мужичонкой в засаленном жилете, в сатиновой рубахе с заплатой на локте.
Потом были встречи с бойкой Аней Тиньковой...
Но вот какая беда происходила каждый раз при этом: вдруг возникало в памяти лицо Нины Талановой, такое обычное... единственное, неповторимое!
Однажды Нина ему сказала - как другу, конечно: "Знаешь? Любить много раз - это все равно что разменять золото на пятачки. Дурень-то, может, и порадуется - вон сколько медяков добыл".
Положим, это не ее слова, она повторяла услышанное где-то или прочитанное, - что она сама могла понимать в этих делах - девчонка... И что мог понимать Григорий Шумов?
- Ты еще будешь утверждать, что не заметил, какие у ней глаза? неожиданно спросил Персиц.
- У кого? - очнулся Гриша.
- У Ирины Сурмониной.
- Заметил. Глаза, по-моему, довольно, водянистые.
- У ней русалочьи глаза! Пожалуйста, не воображай, что Ирина страшно заинтересована тобой. Если она чем-нибудь сейчас и заинтересована, то только одним: испытать на тебе свою власть, как она испытывала ее в свое время на мне. Да и на многих других.
- Какая там власть! Чепуха. Слушай-ка, вот уже и Средний проспект. Если ты будешь все время говорить о Сурмониной, а я - о Платонове, ты не успеешь закончить свой серьезный разговор.
- Я буду на этот раз говорить о тебе. Что твоя гордость уязвлена, это, по-человечески, понятно. Родители Ирины - помещики, а твой отец работал у них садовником. Как это там называется - классовая ненависть, что ли? Правильнее было бы сказать: классовая зависть. Класс неимущих завидует классу обеспеченному. Это, в сущности, и есть марксизм.
- Это, в сущности, и есть пошлейшая болтовня, марксизм тут ни при чем.
- Позволь! Ты ведь при мне сказал Ирине: "Я недостаточно образован для того, чтобы считать себя марксистом". Как же ты можешь судить о предмете, в котором ты не осведомлен? Где логика? А вот я тебе с неопровержимой логикой сейчас покажу, на чем основаны твои поступки. Ты, оказывается, знал и сестру Ирины.
- Да какое там "знал"! Видел в детстве издали: ходят по саду две девочки в платьях с оборками, вот и все.
- "Вот и все"! Действительно, ты сказал все, чтобы объяснить свое поведение. Девочки, были в платьях с оборками. И, должно быть, в красивых башмачках? А ты бегал босиком. В рваных штанах. Верно?
- Верно.
- Ну, вот видишь.
- Вижу вдали Черную речку. Поторапливайся с серьезным разговором.
- Я все время говорю серьезно, Шумов! Будь выше мелких чувств! Забудь зависть...
Гриша захохотал:
- Вот угадал-то!
- Конечно, угадал. Ты даже ничего не спросил у Ирины о ее сестре. А между тем жизнь ее сестры сложилась трагически. Сперва у ней как будто все шло удачно. Представь себе, она вышла замуж за миллионера! Обстановка у Ирины куплена ведь на деньги сестры, мать у них хоть и богата, но прижимиста. А теперь выяснилось: миллионер оказался грубым животным, Иринина сестра его больше не любит, ее жизнь разбита.
- Ужасно!
- Ты можешь смеяться над этим?
- Нет, я не смеюсь. Я хочу плакать.
- Еще в реальном училище ты почему-то считался очень умным. Но никогда не было в тебе этой, как бы сказать... душевной тонкости.
- Да что ты?!
- Несомненно. Никогда в тебе не было ее, душевной тонкости.
- Ты прямо меня убиваешь.
- Рассказывают при тебе о попытке к самоубийству Ирининой подруги Люси Дзиконской, а ты молчишь, как пень.
- Ну, вот и Черная речка. Мы пришли.
- Протяни руку Ирине! Она, правда, сумасбродка... фантазерка...
Персиц вдруг замолчал и низко опустил голову. Потом выпрямился и взглянул на Шумова с отчаянием.
На глазах у него показались слезы:
- Пойми... Она сказала, что и на порог меня не пустит, если я вернусь без тебя. Что мне делать!
Значит, он на самом деле страдает?
Что-то похожее на жалость шевельнулось в душе Гриши.
Молча прошли они вдвоем в тесную калитку.
Во дворе, у низкого каменного флигеля, в котором жил мастер швейной фабрики, тревожно гудели сбившиеся в кучку женщины.
И вдруг раздался полный отчаяния вопль.
Гриша увидел выбежавшую на крыльцо Дашу. Широко раскинув руки, она с криком упала на ступеньки и забилась в рыданиях:
- Прощай, мой нелюбимый... Простишь ли, родной?
Одна из женщин - в старой потертой шубейке, с лицом худым и горестно сморщенным - махнула рукой и пошла к воротам.
- Что с Дашей? - шепотом спросил ее Шумов.
- Муж помер. - Женщина опять безотрадно махнула рукой. - Жила с ним не радовалась, а смерть пришла - горе принесла. Сердце-то живое, привязчивое...
