Пока шло представление, Том Хейли разглядывал публику, ища бальбоа, отвечавшие его страстному желанию. Глубокий вырез в форме сердечка, модный в тридцатых годах, был для него даром богов; ложбинка пела песнь сирены, которую только он мог расслышать. Грудь, что волновалась, как океанская волна, — вот чего он жаждал, чтобы склонить на нее голову ночью. Он прикрывал глаза и представлял потаенные соски, тот икс, что отмечал место на карте его желания. Он был как алкоголик или наркоман: не мог обходиться без них, и чем дальше, тем потребность его возрастала, только возрастала. Он всегда обожал пышную грудь, но со временем ему хотелось размеров все больших и больших. Дошло до того, что ему уже требовалась грудь величины непомерной, до неприличия огромная, какую другие мужчины нашли бы некрасивой или даже уродливой. Бальбоа, не помещающиеся в бюстгальтере. Всякие там чувства ничто для Тома Хейли: ему подавай некую мифическую грудь, грудь, которая не в тех руках никнет, задыхается, которую лишь он мог бы ласкать, лишь он мог бы оценить по достоинству. Грудь, навзрыд жаждущую его любви.
Несколько лет назад он познакомился с парочкой таких женщин. Это было в Цинциннати, в тридцать девятом году. Генри и Том Хейли часто заезжали в Цинциннати, потому что Раджа был там очень популярен. К тому же город удивлял обилием пышных бальбоа. «Должно быть, в городской воде есть что-то такое, — задумчиво вздыхая, размышлял Том Хейли. — Как я завидую здешним младенцам-грудничкам». Генри только неделю назад исполнилось восемнадцать. Том Хейли воткнул свечу в кекс, пропел полагающуюся песенку и сказал: «Я точно знаю, что подарю тебе на день рожденья. Да пока еще у меня этого нет». На это Генри ответил, что с радостью подождет. «Это-то мне в тебе и нравится, — сказал Том Хейли. — Это одно из твоих двухсот сорока семи достоинств. Ты с радостью подождешь. Тому, кто ждет, удача в руки идет».
Удача пришла посреди жаркой цинциннатской ночи.
Во тьме сна Генри услышал смех, возню, что-то упало и разбилось, под веки скользнул яркий свет, и он проснулся.
— Просыпайся, Раджа, — сказал Том Хейли, тряся его за плечо. Первое, что возникло перед ним, когда он открыл глаза, были большущие уши Тома Хейли, как колышущееся дремотное видение: — Принимай мой подарок.
Только тут Генри осознал, что Том Хейли явился не один: за дверью слышалось веселое женское хихиканье.
— Кто это там? — спросил Генри, прежде чем Том Хейли успел закрыть ему рот ладонью.
— Ты и сейчас Раджа, — шепнул Том Хейли и подмигнул. — Понял? — Генри утвердительно кивнул. — А если она поначалу будет холодна, не волнуйся. Когда холодная баба распалится, тогда она настоящий огонь!
На Генри пахнуло джином, запахом, преследовавшим его всю жизнь. Но тут был иной случай, поскольку если отец пил с горя, то Том Хейли на радостях.
— Кто это? — тихо переспросил Генри.
— Просто девчонка. Девчонка, которой хочется посмотреть на твое манговое деревце, Раджа! — сказал Том Хейли, на сей раз в полный голос. — Позволь представить одну их твоих самых больших поклонниц. — Он снова подмигнул, как бы говоря: «Больших, понимаешь намек?» — Бесс. Заходи, Бесс.
Она появилась в дверях спальни, женщина, которую Генри видел раньше тем вечером. «Бальбоа в боевой готовности! — сказал тогда Том Хейли, показывая на нее в щелку занавеса. — Рожа лошадиная, но под правильным углом сойдет. Как-нибудь я тебя научу».
В ней и впрямь было что-то от лошади: крупные зубы, нос с выдающимися ноздрями, большие карие глаза, ярко-красные губы. Но все затмевал бюст, не бюст, а вымя. Она посмотрела на Генри сияющим бессмысленным взглядом фанатки, лицезреющей кумира. Потом обернулась на Тома Хейли, который ободряюще кивнул ей, и подошла к постели Генри.
— Принц Аки де Раджа, — сказала она и поклонилась, как королевской особе. — Для меня огромное удовольствие видеть вас.
— Обрати внимание, она сказала «огромное удовольствие». — Том Хейли не удержался и подмигнул Генри. Потом, глянув на нее: — Его английский уже лучше, но он еще многого не понимает. — И опять ему: — Кубу муфти. Кубу ма жуне-ко.
Бесс Рид села на край его кровати. Генри спал без майки и потянул на себя простыню, закрывая грудь. Но она сдернула ее с него.
— Я — Бесс, — сказала она, ткнув в себя пальцем. — Понимай?
Генри кивнул.
Его грудь цветом была как и лицо, и Бесс, похоже, это привело в восторг. Она потрогала ее и снова засмеялась. Оглянулась на Тома Хейли, который стоял у двери:
— Ты уверен, что это хорошо?
— Никогда не был так уверен, как сейчас. Там, откуда он родом, это древний обычай. Восемнадцать лет. В этот день он должен стать мужчиной, иначе покроет себя позором. Тогда ему пришлось бы в качестве искупления неделю бродить в джунглях.
— Мы этого не хотим, — сказала Бесс и материнским жестом взяла лицо Генри в ладони.
Встретив панический взгляд Генри, Том Хейли сочувственно улыбнулся:
— Не волнуйся, сынок. Все будет прекрасно. Даже больше, чем прекрасно. Бесс ублажит тебя, как никто. Ну, думаю, самое время мне испариться. Если я тебе больше не нужен.
— Дальше мы сами разберемся, да, дорогой? — сказала Бесс. — Но не хочешь ли помочь мне расстегнуться?
— С удовольствием, — ответил Том Хейли, и глаза у него загорелись. — С огромным удовольствием.
Он снял с нее платье и не торопился уходить, вместе с Генри наблюдая за тем, как она освобождается от бюстгальтера. Генри думал, ее грудям конца не будет, а Том Хейли жаждал, чтобы им не было конца. Когда они наконец оказались на воле, Том Хейли выключил свет и вышел.
*
Наутро они завтракали непривычно молча. Том Хейли намазывал джемом бисквит и украдкой поглядывал, как Генри уплетает омлет с сыром.
— Ну, ты как? — поинтересовался он.
Генри продолжал жевать, не поднимая глаз от тарелки.
— Я в порядке.
Том Хейли улыбнулся и подмигнул, и больше они не возвращались к этой теме.
И неудивительно, что в ночь своей смерти Том Хейли был с женщиной, которую подметил, глядя сквозь занавес, как она сидит, восхищенная выступлением Раджи. Ее звали Мюриэл Шакмэри. Она сидела во втором ряду вместе с подругой, которую поминутно толкала в восторге локтем. Мюриэл была женщина как раз в его вкусе: не особенно привлекательная, но не без своих выдающихся достоинств. Парочки за пазухой. Том повел ее в ресторан и, заглядевшись на райскую роскошь напротив себя, подавился полупрожеванным куском стейка и умер прямо за столом. Генри в это время читал у себя в номере и несколько часов не знал, что потерял второго отца. И даже больше.
Потому что, когда Том Хейли умер, он унес с собой секрет изменения цвета кожи. Перед похоронами Генри попробовал воспроизвести процедуру самостоятельно, но принял слишком много пилюль и утром в день панихиды снова выглядел негром, и как негра его не пустили в церковь. Ему не позволили присутствовать на похоронах человека, который стал ему отцом и спас жизнь. Человека, сделавшего его тем, кем он теперь был.
Постепенно, за несколько недель, он снова стал белым, вернее — беловатым. Но как прежде так и не стал. Хотя уже не помнил, каким был от рождения: столько времени прошло с тех пор, как он последний раз видел того себя. Столько времени прошло с тех пор, когда он был собой настоящим, что он даже не представлял, как он мог выглядеть. Он вновь вернулся к трехкарточному монте. Вглядывался в каждого человека, который останавливался перед его столиком, в его кожу, ожидая, что кто-то окажется мистером Себастианом. И кто-то из них был им — Генри понимал это, — но мистер Себастиан знал, что лучше не показываться в подлинном своем обличье, и умел воплощаться в кого-нибудь совершенно непохожего. Точно так, как сам Генри. Он всегда и был, и не был.
Генри зарабатывал достаточно, чтобы снимать комнату на втором этаже у старой девы — женщины возраста его матери, будь она сейчас жива. Хозяйка была нрава тихого, но любила садиться рядом и смотреть, как он ест. «У тебя такие хорошие манеры. Умеешь держать нож и вилку, всегда первым делом кладешь салфетку себе на колени. Теперь не встретишь воспитанного человека». Он больше ничего не знал. Он потерялся в мире.
Ощущение было такое, будто он заново родился и должен учиться с самого начала просто жить. Но хоть это он помнил — как пользоваться вилкой и ножом.
*
К счастью для него, случилась война. Вторая мировая. Генри тут же записался добровольцем в пехоту и стал солдатом двадцать второй пехотной дивизии, которую отправили во Францию. Франция! Он всегда мечтал побывать во Франции. И его сестра мечтала. Она показывала ему картинки Франции в иллюстрированных журналах, найденных ею среди мусора. Но она так и не попала туда, а он попал.
На войне он был счастлив. Там он нашел первых настоящих друзей — Чарли Смита, Дейтона Малруни, Муки Маркса. Каждый обладал своим талантом: Чарли играл на мандолине, Дейтон говорил по-французски, Муки пел, как птица, ну а у Генри, разумеется, были его карты. Всю ту ужасную военную кампанию, в которую они прошли всю Францию до самой битвы за Хартгенский лес,[13] они воевали, спали и ели вместе. В других подразделениях были свои певцы, музыканты и сверхобразованные солдаты, знавшие французский. Но маг был только у них. Там было так красиво, что Генри даже думал, что в таком месте можно и умереть.
