МЫ ТОРГУЕМ ТЮЛЬПАНАМИ КАСТЕНБАУМА.
Такие вывески висели повсюду. Тюльпаны! Тюльпаны, повторял он, дают тебе крышу над головой, обувают тебя, кормят. Вода в кране есть благодаря тюльпанам. Кто б мог подумать — тюльпаны? С ума сойти. Я с ума сошел, говорил ему отец. Это была безумная мечта — но какая мечта не безумна? Может мечта оставаться мечтой и быть разумной? Нет. Разумная мечта — это план. Такие люди, как мы, мечтают, и наши мечты сбываются, потому что мы верим в себя. Действуй!
С этим напутствием Эдгар Кастенбаум выпорхнул из отцовского гнезда.
И все шло в точности по плану (ближе к вечеру он уже предвкушал, как станет рассказывать свою историю собственному сыну, если когда-нибудь у него будет сын), пока не вошла Марианна Ла Флёр и Генри не взял ее. Кто мог предвидеть, что случится такое? Он думал — предполагал! — что он и Генри придерживаются одного мнения по крайней мере относительно женской красоты. Почти для каждого американского мужчины, считал он, идеал один — девушка Варгаса.[18] Лукавая, знойная, сексуальная. Готовая на все. При одной мысли о которой в жар бросает. Ассистенткой мага всегда была женщина, которой восторгались мужчины и которую ненавидели другие женщины. Она должна была быть настолько же красива, насколько непостижима магия! Хотя она ничего не делала, кроме как находилась рядом с ним на сцене и подавала предметы, которые ему требовались, иногда парила в воздухе, иногда ее распиливали пополам, однако маг с заурядной ассистенткой ничем не отличался от мужчины с уродливой женой: не только неинтересно было смотреть на нее, но и сам мужчина вызывал сомнение.
Правда, Марианна Ла Флёр не была уродлива. Хуже. Она была кошмарна. Или нет — она была не от мира сего. Глядя на нее, вы спрашивали себя: что с ней случилось? Что бы это ни было, это наверняка было что-то ужасное. Она была странная, и все, что она делала, было странным. Даже когда она моргала, она моргала медленно, будто вкладывала в это глубокий смысл, будто хотела, чтобы вы знали: она моргает не просто так. Спросите ее о чем-нибудь, и последует неприятная пауза, прежде чем она ответит. Даже на простейший вопрос: «Как поживаете?» — вечность пройдет, пока она ответит: «Прекрасно», и опять вечность, пока спросит: «А вы?» А как она была одета! Платье явно уже кем-то надеванное, если вообще оно было ее: запросто могла украсть его с бельевой веревки по дороге на пробу. Верх слишком свободен (грудь у нее была, увы, плоская, вообще почти отсутствовала), юбка узкая и прямая, а на каблуках — каблуках ее старых низких черных кожаных туфель — полоска грязи внизу. Откуда она только пришла? Кастенбаум вообразил, как она растет из земли, словно растение или как сорняк, а потом выдергивает себя с корнями. И вот она ассистентка. Кастенбаум не понимал, чем она покорила Генри.
Но, идя домой той ночью, он продолжал верить в себя. Как его отец, он был лидером, капитаном, человеком, которого хочется видеть у руля, когда в пробоину хлещет вода. Может, Марианна Ла Флёр все-таки не потопит их корабль. Она не внушала ему оптимизма, да он по природе не был оптимистом. Но поделать ничего не мог. Приходилось терпеть.
*
Время прошло быстро. До первого шоу в Эмпориуме оставалось всего две недели. Генри и Марианна все это время репетировали. Кастенбаум потратился на последний необходимый реквизит: полдюжины ящиков с двойным дном, невидимую веревку, зеркала. А еще на высшего качества и очень дорогое колесо смерти (в армии Генри научился метать нож), которое из-за его огромных размеров Кастенбаум временно поместил на одном из отцовских складов. Кроме того, были разнообразные новые электрические устройства, чтобы придать яркости обычно, надо признаться, скучноватому стандартному представлению. Кастенбаум жаждал взглянуть на то, как они осваивают все это. Но Генри ни в какую не соглашался, чтобы кто-нибудь присутствовал на его с Марианной репетициях.
— Это нелепость, Генри, — сказал Кастенбаум. — Я должен знать, что происходит.
— Почему?
— Потому что я импресарио, вот почему. Главное лицо. Человек, который вас продвигает. В шоу-бизнесе есть такое правило: импресарио обязан быть частью представления. Невидимой. Тайной, знаете ли, частью.
— Похоже, в шоу-бизнесе много правил, — сказал Генри.
— Очень много, — подтвердил Кастенбаум. — Я и о половине еще не рассказал.
— Понимаю, — проговорил Генри; но Кастенбаум видел, что это лишь отговорка. — Как только мы будем готовы показать, вы увидите все первым. Но это постепенный процесс, и в начале между магом и его ассистенткой должно произойти нечто. Чему посторонний может помешать. Должна установиться некая связь между нами. Когда Марианна будет читать мои мысли, а я — ее. Один мой взгляд, и она поймет, что ей надо делать. Если я протяну левую руку вместо правой, это будет означать — не то, а другое. Если улыбнусь — значит, в ней что-то спрятано. То же и она. Она должна чувствовать происходящее. Если она нахмурится, даже на секунду, это будет означать, что мне надо чуть прибавить, чтобы поддержать внимание, — я имею в виду их внимание. Публики. Иными словами, мы должны быть как один человек, так что желательно нам некоторое время поработать в уединении, чтобы это было настоящим. Из всего, что публика видит на сеансе магии, эта единственная вещь, близость мага и его ассистентки, не может быть иллюзией.
Кастенбаум не сказал, о чем он подумал, а подумал он о том, что это больше похоже на близость не между магом и его ассистенткой, а на близость между мужчиной и его возлюбленной. Но сказать он этого не мог, поскольку ситуация и без того была напряженная: он судил по тому, как Генри смотрел на него, как он хмурился, как улыбался, а чаще был неулыбчив.
Когда Кастенбаум собрался уходить, Генри схватил его за плечи, остановил и повернул лицом к себе.
— Это будет что-то грандиозное, — сказал Генри. — Самое грандиозное представление в истории магии. Все маги мира услышат о нем. Все до единого. Он узнает, что я здесь. Узнает, что я вернулся. Он узнает…
— О ком ты, Генри?
— Что?
— Ты сказал: «Он узнает, что я здесь». Кто этот «он»?
Генри покачал головой:
— Никто. Он никто.
*
Кастенбаум, конечно, правильно предположил: Генри хотел оставаться наедине с Марианной Ла Флёр, потому что был влюблен, и хотел, чтобы и она полюбила его. Кастенбаум, как оказалось, бывал прав во всем, всегда. Это был его талант и его проклятие. Уже тогда он знал, что они обречены, что Марианна Ла Флёр поставит их обоих на колени. Но Кастенбаум был для Генри Кассандрой:[19] насколько он верил в себя, настолько же никто не верил ему. Он чувствовал, что дух его отца — хотя тот был еще жив и жил всего в двух милях от него — постоянно витает над ним, смотрит и проверяет, как в то время, когда Эдгар был ребенком, спокойно, но строго качает головой, понукает стремиться к сияющей звезде успеха. Но впереди Кастенбаум видел только тьму.
*
Наверно, было бы чудесно, если б у нас внутри было что-то вроде датчика на лампе, который бы автоматически щелкал, когда в нас кто-то влюбляется. Было бы чудесно, если бы любовь вызывала неизбежный и автоматический отклик.
Однажды вечером, искусно сочетая работу с удовольствием, Генри под взглядом Марианны накрыл роскошный стол — словно по волшебству, появились фарфоровые тарелки, сияющее серебро, хрустальные бокалы. За ними отбивные из молодого барашка, морковка с горошком, хлеб (еще теплый) и бутылка мадеры тысяча восемьсот девяносто седьмого года, которую он открыл одним мановением правой руки.
Он отодвинул стул для Марианны, и она поплыла по воздуху к столу. На самом-то деле она не плыла, просто так казалось, потому что ее ноги скрывались под длинной деревенской юбкой. Подплыв наконец, она улыбнулась ему в ответ.
Она ни словом не обмолвилась о чуде, сотворенном Генри.
— Ну, — спросил он, усаживаясь сам и аккуратно расстилая салфетку на коленях, — как ты это находишь?
— Ты о…
— О столе. О том, как это было проделано. Думаю назвать этот номер «Амброзия», потому что амброзия…
— Пища богов, — подхватила она. — Знаю. И считаю, это замечательно.
Любая другая женщина — любая смертная, коли на то пошло, — была бы невероятно изумлена увиденным. И то, что она ничуть не удивилась, хотя и вызывало огромное разочарование, все же странно привлекало в ней. Он влюбился в женщину, на которую, единственную в мире, его магия не производила и никогда не произвела бы впечатления.
Она принялась за еду. Несколько минут они не обменивались ни словам, слышался только стук вилки и ножа Генри о тарелку.
Потом он кашлянул. Это был тот случай, когда начинают с легкого покашливания, ну а дальше не могут остановиться. Генри уже побагровел и стал задыхаться.
