- Ах вот вы какой, - сказал Софрон Жукаускас, выслушав эту тираду. - Когда мы прилетим, я все о вас сообщу. Или вам лучше лечь в психбольницу?!
- Говорите, мой друг, говорите... - жалобно сказал Головко. - Ваше слово сделает меня другим существом, или даст мне шанс. Я ведь могу убить вас, мне наплевать. Ведите меня, куда угодно, я буду подчиняться вам. Хотите, захватим этот геликоптер?
- Я подумаю, - серьезно ответил Софрон и отвернулся. Они продолжали лететь на юго-запад, и там существовали другие земли и реки под небом, и в них происходила жизнь и наступала смерть. Абрам Головко плакал.
Замба вторая
Где-то внизу была легкость, и мир был в городе, и огни горели на сверкающих крышах зеркальных цветных домов. Внутри были бокалы, чудесная дезодорированная чистота, красное ночное свечение букв и картинок и убедительный уют жизненного удовлетворения, заключающегося в удовольствии труда, любви и утреннего фруктового сока. Произведенный блеск преобразованной реальности был ненавязчивым, необходимым и нарочито приятным; ласка мерцающих вечерних бассейнов вспоминалась сразу же при одном только взгляде на совершенство нескольких кусочков льда в зеленом напитке; утомление от разнообразной деятельности было милым и слегка смешным, словно счастливая старость, и неизменное настроение уверенности, сосредоточенности и ожидания удачи парило везде. Мир превратился в напряженную легкоть. Вспышка построенной красоты стала любимой средой обитания. Задворки прекрасных районов города, осуществленного в самом лучшем виде, источали неотвратимое благополучие, И реки, текущие, как всегда, излучали какое-то счастливое свечение, похожее на радужное блистание веселящихся каждую ночь улиц, или на праздник довольной семьи, не подозревающей о своей изначальной несостоятельности, и откровенно любящей розовый торт на именинном столе.
Жукаускас и Головко дремали, привязанные в своих креслах в вертолете. Видимо, рядом был Мирный, потому что свежесть пронизывала ветер полета блаженным присутствием какой-то незримой, но прекрасной устойчивости мира, явленного сейчас внизу лучезарными огнями мягкого, почти волшебного света, словно взорвавшего бесконечную лесотундру, заполнившую все, и очерчивающего красивые контуры зданий, полей и дорог призрачными линиями подлинной нереальности. И это действительно существовало внизу и вдали, и этого как будто и не было, и все же лесотундра кончалась и переставала больше быть; и там на самом деле начинался волшебный туман, город грез, ласковый сонный массив мостов, домов и новых путей; и, может быть, там скрывался бредовый сотворенный океан из пляжей и рыб, а может быть, там просто был необычный поселок, превращенный жаждущим взглядом в чудо. И кресла, наверное, там были лиловыми и белыми, как цветы тундры; и скатерти там пахли крахмалом и духами, словно воротничок лорда, поцеловавшего прекрасную даму; и вода там была прозрачной и нежной, как будто кружевной пеньюар возлюбленной; и деревья там были изящными и большими, как лошади лучших пород. Может быть, это Мирный. Пена лучшего пива есть его суть, соломинка среди льда в коктейле есть его цель, ванная в розовой полутьме есть его любовь, шкаф со стеклянной дверцей есть его радость. Если наступает новый месяц и зажигается неоновый свет на стенах его домов, то, значит, приходит время веселья и буйства, и баров, сокрытых всюду, где только есть подвалы и углы; и некто в розовом пиджаке, в зеленых запонках и в очках будет танцевать свой танец около пушистой кушетки рядом с торшером, и кто-то будет просто спать в коричневой кровати посреди спальни, и никто не увидит голый белый северный полюс, который тоже существует, и никто не захочет пить кумыс. Мирный есть фабрика блаженного бодрствования в мельтешений улыбок, встреч и лжи. Мирный есть миг удачи сияющим полднем у моря на песке. Мирный есть все чудесное, лакированное, заученное наизусть. Мирный есть ядовито-зеленый велосипед.
Когда его автострады возникли среди лиственниц и пальм, его солнце осветило переливающиеся радугой капли его бензина. Когда его мороженое стало голубым и фиолетовым, его магазины покрылись гирляндами пластиковых ослепительных цветов и ожерелий. Когда его телефонные будки стали пахнуть зноем, одеколоном и чистотой, его туманные волшебные набережные спрятались в тени таинственных парков и садов, и их ограды вдоль рек увились хмелем и плющом,
Когда его автомобили раскрыли свои двери и включили свою музыку, быструю и красивую, их стекла стали абсолютно зеркальными и смогли отразить весь мир.
И если комфорт существует в этом городе, похожем на мечту о нем, то все существа становятся уверенными и прекрасными и получают новую цель, тайну и смысл. Если этажи его ослепительных зданий устремляются вверх, словно дух святого, то его замечательно сконструированный облик превращается в его истинное лицо, и его бензоколонки начинают сиять, как будто елочные игрушки. Если коридоры уютных размеренных контор, расположившихся по обеим сторонам шестой улицы выкрашены в великолепный цвет нежной речной волны, то ручки подъездов парадных особняков, построенных вдоль аллеи, ведущей в лес, сверкают золотым блеском на белом фоне, и ждут руки хозяина, который скоро придет. Если потолки комнат фешенебельных квартир в лучшем районе белоснежны, словно фата, манжеты, или вершины высоких гор, то тайны подвальных кафе, сокрытых в переулках, где нет деревьев и трав, обволакивают всех пришедших существ своей любовью и загадочностью.
И его слава есть разноцветные пакеты, и его величие есть серебристый лазерный диск. Хрустящий бутерброд есть его роскошь, картинка с глупой собачкой есть его суть, резиновая улыбка загорелого учителя есть его гордость. Прекрасным трудовым спортивным здоровым утром появляется его имя общим выдохом счастья, напоминающим одно из упражнений на зарядке, и замирает на устах у всех единственным словом, заключающим в себе истину, успех и добродетель.
Его имя есть дух его пьезоэлектрических зажигалок, раковина его пляжей и красота его вечеров. Его имя есть белый автомобиль, проезжающий мимо жасминового куста. Его имя есть его шоссе, раскрашенное сияющей под солнцем разметкой, и его имя есть все. Когда произносят его имя, мир очаровывается новой верой и благоухающими растениями. И если его имя было сказано шесть раз, значит наступает прекрасный миг.
Вот так все возникает, и является бог, и становится всем, чем угодно, и нет ничего невозможного, и нет другого пути. Его бог есть любовь его жителей, сверкание его небоскребов, высшее число его денег, глянец его журналов. Его бог есть прекрасный город, похожий на мечту о нем, говно его уборных, отбросы его помоек, и изумруды его красавиц. Его бог есть так же, как есть что-то еще, как есть он, как есть его фонарь, его окно, его свет. Его бог заключен в его имени, которое есть слово, написанное на здании его аэропорта.
И в конце концов, после всех путешествий, смеха и реки, только этот город может существовать. Замба! В следующий раз Мирный был сотворен именно так.
Жукаускас и Головко дремали, привязанные в своих креслах. Вертолет куда-то прилетал, снижаясь. Пилот мрачно сжимал штурвал и ничего не говорил.
Замба третья
- Ну что, приятели, - сказал, повернувшись, человек, управляющий вертолетом, - скоро мы уже прибудем в прекрасные окрестности великого и светлого города Мирного! Пробуждайтесь, людье, я буду садиться в чистом поле у шоссе, так мне нужно, и там вы и покинете мой летательный аппарат, вы доберетесь, а мне надо передать кое-что кое-кому, кто меня там ждет, и полететь дальше. Я же еще должен отчитаться перед <зу-зу>, сказать, что мошки стало больше, работа идет в правильном направлении, и прочая муть, а потом пойду в бар к несовершеннолетним девочкам - это уж моя слабость!.. Ведь после такого напряженного полета, надо и-ха-ха - расслабиться, не так ли?!
Софрон Жукаускас открыл глаза и осоловело посмотрел в иллюминатор. Внизу все горело красными и синими огнями; желтым светом мерцало прямое шоссе, ведущее в призрачный город вдали, и по нему ехали светящиеся огни стремительных машин, похожие на стайку насекомых-светляков, или на подсвеченные пузырьки в аквариуме, и где-то на горизонте взлетал ввысь белый самолет, мигающий, словно милицейский автомобиль, - и от всего этого создавалось впечатление какого-то постоянного мерного рева за бортом, но этот рев как будто был ласковым, естественным, и невозможно приятным.
- Просыпайтесь, мой несчастный друг, - сказал Жукаускас, ткнув Головко в плечо.
- Мы прилетели в какую-то странную, не-советско-депскую реальность.
- Мирный - самый богатый город, - сказал пилот, - здесь есть все.
- Но почему?
Пилот загадочно улыбнулся и ничего не ответил, занявшись своими делами.
- Вставайте, бедное существо! - нежно воскликнул Софрон, ударив Головко в щеку,
