нас мужик. Посмотрел на Валентин Валентиныча, сам мужикам: «Ступайте, сейчас догоним». И парторгу: «Комиссар, пусть Виктор Александрович женщину проводит». А тот только смотрит, глаза щурит, понимает же, что если двину я, то оба будут плашкоутами командовать на Ладоге, а то и хуже. Потом поворачивается к шведке и говорит: «Очень рад был познакомиться, мисс. Через три часа мы ждём Виктора на корабле. Всего хорошего, мисс». Козырнули по-военному и пошли.
– Охренеть.
– Угу. А мы стоим, смотрим им вслед, и сами ни хера не понимаем, я дрожу, она дрожит. Не от холода. А оттого, что между людьми такое может быть – на вере одной. А потом… А потом… Такси. Доехали быстро. Дом большой, заблудиться можно. Чаем напоила. «Дети спят», – сказала. Я только тогда и узнал, что дети у неё. И муж.
– Винс, погоди. Она к себе тебя привезла? А муж что же?
– А ничего муж. Муж где-то у любовника был.
– Твою ж мать…
– Ага. Именно. Ты что же, думаешь, она от хорошей жизни в портовый кабак завалилась? Люди богатые, он инженер в какой-то мебельной компании, она на радио на местном, живут так, как нам с тобой до конца нашей жизни не жить, хоть и при коммунизме. А видишь, счастья нету и там. Всё есть, а счастья люди не нашли. А может, и потеряли. А Магда таблеток напьётся, таких, от психики, чтобы не плакать, да и ходит по ночам. У неё передача в три утра начиналась, вот.
Фимка, ты представляешь, в спальне темно, я обнимаю её, а она мне всё плечо заливает слезами и говорит, говорит, говорит. По-шведски, да так быстро, только по-английски несколько слов: «Ты хороший, ты добрый, ты сильный». И плачет, улыбается, целует и плачет. А у меня ком такой в горле, не передать.
– Стой, Витя, стой. А ты? Ну так же не бывает, Витька! Сказки какие-то.
– Хуже, чем в сказке, Фимка. Хуже. Сказки не бывают такими. Это жизнь, Фимка.
– Давай выпьем. Или не будем?
– Я потом хочу напиться. Сейчас Алёшка придет, обещался с девушкой своей. Что же ей меня пьяным видеть? Ни к чему это. У Алёшки не может быть плохая девчонка, а зачем хорошей девушке с пьяными сидеть?
– Верно. А дальше, дальше-то что было?
– А дальше, Фимка, дальше были ягодки. Проводила меня, на такси привезла. «Я на радио поеду», сказала, а сама целует, целует. «Вы сейчас отходите?» – «В шесть утра», – отвечаю. А она плачет и смеется. Говорит: «Я тебя провожу». – «Как?» – «Узнаешь».
– П-п-погоди. К-как? Она оп-пять приехала, что ли?
– Хуже, Фимка, хуже. Мы от стенки отходим, а порт вызывает нас. Мастер хмурый такой, не выспался, но держится. Слушает в трубку, что порт говорит. Вдруг как заорет: «Радиста сюда!» Тот несется, глаза выпученные. «Переводи на ГГС!»
– Что?
– На громкоговорящую. Переключил – а там… Порт нам транслирует передачу. И на всю рубку голос Магды: «Для смелых моряков, отправляющихся в дальнее плавание, передаем эту музыку». И над причалом тоже – Айк Тёрнер.
– Обалдеть, Витька. Бешеная. Обалдеть.
– Да мы сами очумели. Портовые веселятся, лоцман скалится. Танцевальный «Медногорск»… Мастер с парторгом заперлись у того в каюте, поорали друг на друга, потом собрали всех, кто в баре был, сказали, что пошинкуют, кто проболтается. А от самих – валидолом только так, ужас просто. А она потом мне сказала, что её дядька в порту важная шишка, а она – его любимая племянница. Да и потом… у них вся семья такая, с причудами. Вот… Ты не представляешь, как меня скрутила эта история. Нет, ну ты подумай сам: она – шведка, дом, её семья, дети, да и хрен бы с этим полумужем. И я – неизвестный никто из Советского Союза… Мотор ни в какую, так она зацепила меня. И ведь не знал я тогда, что дальше будет.
– А было? Да, Люсенька, ещё, пожалуйста, порцию блинчиков с мясом – и сметанки. А ты чего не ешь?
– Да успею. Вот, жду, когда Алёшка придёт. Опаздывают. Где остановился?
– Рок на отходе.
– А. Да… Понимаешь, живу я, будто с дыркой в сердце. Сам себе не верю, что такое может быть. Ну, сказка такая. Андерсеновская «Русалочка». Только на советский лад. А я себя всё заставляю забыть, сам себе не верю, что продолжение быть может. Чтобы с ума не сойти. Это же чёрт знает что придумать о себе можно, Фимка. А ты глазами не хлопай, это всё зелены ягодки, поспело всё позже.
Спустя полгода пришли мы в Гамбург. Помнишь, я тебе тогда привез те пластинки? Вот… Пришли мы на рейд, нотис дали, шлёпнули якорь, ждём, пока нам очередь объявят. Конечно, хотелось бы пораньше, но, сам понимаешь, порядки везде одинаковые, очередь есть очередь. Стоим, чаек считаем, погода славная, «миллион на миллион», как лётчики говорят, майское такое солнышко. Я только в каюту к себе спустился, слышу, в дверь тарабанит кто-то. Радист. «Вас, говорит, срочно на мостик. Только, говорит, ради бога, быстрее! Кэп сказал, что пусть хоть голый, но чтобы был через минуту». Хорошо, в брюках был и в майке. Влетаю я, а мастер что-то объясняется с портом. Поворачивается ко мне, а лицо перекошено, то ли укусить хочет, то ли лопнуть со смеху. «Товарищ Трошин, потрудитесь объяснить, что это всё значит». А сам радио – вжжжик – на полную. А порт Гамбурга по-немецки что-то там пробормотал, а потом переключают на местную станцию. А оттуда по-английски: «Для теплохода “Медногорск”, только что прибывшего в порт Гамбург, передаем эту песню». А оттуда – Айк Тёрнер.
– Витька! Я бы сказал, что ты врёшь. Но такое выдумать нельзя. Боже мой, Витька…
– Вот тебе и «боже мой, Витька». Это я себе говорил в каюте после того, как с кэпом пятнадцать минут объяснялся. Виктор Викторыч мужик славный, но, сам подумай, он же не железный такое терпеть. Парторг, опять же, за голову держится, охает, а у него сердце не ахти, только от врачей отвязался, чуть моря не лишили, а тут такое опять. А дальше – дальше… Конечно, меня без берега. Мало ли что. Может, точно дёрну. Стоим у причала. Я по грузу. У самого сердце умирает просто. Знаешь, чадит, просто пепел. Я к медикусу даже ходил. Тот скривился, сказал: «Такое, Витька, не лечится». Я его чуть не придушил: «Откуда? Что не лечится?» А он отвечает, что, мол, почти вся команда в курсе, кроме двух стукачей. Что матросики
