«Лингвистические пуристы, возражающие против сложных слов типа «телевизор», этих смешанных браков, где сочетаются греческие и латинские элементы, несомненно предпочли бы форму «арктофобия», ибо по-гречески медведь — «арктос».
Значит, Арктика — это страна медведей? А Чехословакия — страна слов Чехова?
В самом начале февраля пробившееся солнце, голубые небеса соблазнили меня на большую прогулку в город. И город удивил меня, разозлил, даже напугал. Не знаю, кто из нас за последние месяцы изменился сильнее, — но мы уже не подходили друг другу.
На свежий взгляд сделался он катастрофически грязен, и толчея выросла невыносимо. Позакрывались недорогие забегаловки, где можно было, не вступая в заметные расходы, съесть кекс «Столичный» или калорийную булку и согреться стаканом кофе. В кинотеатрах отменили дневные сеансы, устроив в залах — биржи, а в фойе — торговые ряды. Гаванская сигара, которой я любил иногда умерить душевный раздрай или же, напротив, подчеркнуть внутреннюю тишину, стала мне окончательно не по карману. Домой я приплелся на закате, усталый, яростный и голодный, раздумывая над тем, что время способно портить не только единичные вещи, но целые их роды и типы сочетаний.
Андрюха сидел верхом на стуле перед длинным деревянным ящиком, выкрашенным в тусклую зелень и окованным двумя железными полосами. Ящик походил на кофр от гиперболоида инженера Гарина.
Я сказал Андрюхе, что отберу у него скопированный недавно ключ, если он не будет снимать в квартире ботинки. Ясное дело, он пропустил мою угрозу мимо ушей. Он торжественно заявил:
— Все! Лопнуло мое терпение! С пятого числа — уволен по собственному желанию. Уже оформили, осталось бегунок подписать.
Но денег — представляешь — не дают. Они говорят, я им должен чуть ли не больше, чем мне получается под расчет…
— Это каким же образом?
— Ну, была когда-то касса взаимопомощи… Хоть бы напоминали…
— Заметь, я напомнил — насчет ботинок…
Андрюха скорчил рожу и отправился в переднюю. Я попробовал ящик ногой — тяжелый.
— Там что?
Андрюха нежно провел рукой по крышке, прежде чем откинуть ее движением иллюзиониста:
— Опа!
Внутри лежали: двуствольное ружье-вертикалка, двуствольный обрез с отпиленным прикладом, три капкана, рыболовная сеть и знакомый мне по военной кафедре в институте карабин СКС. Отдельно — оптический прицел в чехле. Еще завернутые в газеты бруски желтовато-серого вещества — взрывчатка, судя по всему, аммонал.
— И детонаторы есть, — похвастался Андрюха, выкладывая передо мною на пол этот арсенал. — Вместе нельзя держать. И патроны — порядочно.
Я как-то опешил. Я сказал:
— Ну, хорошо. Взрывчатку ты, положим, спер. И тебя не поймали.
Но карабин-то — откуда? Ты вообще отдаешь себе отчет, во что можешь вляпаться — с армейским оружием?
— Положим, не спер, — недовольно возразил Андрюха. — Грамотно сэкономили при плановых закладках. И никто нас не ловил. И карабин тоже не армейский. Уже списанный. На Тунгуске их промысловикам выдают. У меня друг был на Тунгуске, хороший мужик, на Дерсу Узала похож. Даже по своим заимкам водил меня. Я ему фотоаппарат подарил — «Зоркий». И приемник — японский.
— Зачем ему фотоаппарат? — спросил я.
— Ты думаешь, они там совсем дикие?
— Ну, где он будет проявлять, печатать?
— Найдет. Попросит кого-нибудь… Он же не круглый год на промысле. А в поселке — клуб, школа, магазин «Культтовары» — вполне культурная жизнь… Так он меня, короче, отблагодарил.
Это его напарника ружье. Напарник в тайге пропал, а ружье осталось. Прицел я потом купил — спортивный. Не пробовал еще, но вроде годится. Правда, вот этих патронов у меня маловато…
— Слушай, — сказал я, — а ты не мог бы куда-нибудь еще?..
— Да мне только перекантоваться. Пока не определюсь. На пару недель, не больше.
Я огляделся. Тень участкового прочно поселилась в углу. Я предложил хотя бы на антресоли убрать ящик.
— Рухнут твои антресоли, — весомо сказал Андрюха.
Не получилось и под кровать затолкать — не проходил по высоте.
Придвинули его в конечном счете к стене и накрыли старым одеялом. Терпимо. Я спросил:
— Как ты его дотащил?
— Водитель наш подбросил, — объяснил Андрюха. — Тоже отличный мужик. Бывший вертолетчик. Мы с ним в Казахстане у пьяных летунов «Ми-восьмой» угнали…
Тем вечером нарисовалась по телефону моя запропастившаяся подруга. Рассказала, что свекровь у нее разбил инсульт, лишив подвижности все, кроме головы. По ночам в больнице дежурил муж, днем — она. Палата на шестерых. Помноженные на шесть боль, страх и унизительная беспомощность. Домой она возвращалась совсем раздавленная. Отключала телефон, укладывала ребенка и садилась к телевизору, не различая, что ей показывают. Чуть не каждое утро она порывалась мне позвонить — и все времени не хватало. А из больницы или после… Когда восемь часов подряд обрабатываешь пролежни, носишь судно (и соседкам тоже — а как отказать?), кормишь с ложки мычащую, чужую, в сущности, женщину, проливая бульон ей на подбородок, — тошно подумать о разговорах с кем бы то ни было; себя-то сознаешь через силу.
— Ты не беспокоился? — спросила она.
И я соврал:
— Конечно беспокоился…
И вдруг понял: неделю за неделей не было от нее ни слуха ни духа, а я не то что не тревожился — я почти не вспоминал о ней.
Какое «почти» — не вспоминал совершенно, с тех пор как Андрюха здесь поселился…
— Ладно, извини… Не в том дело, не только в том, что — свекровь; хотя и жаль ее. Мы с ней вообще-то терпеть не могли друг друга. Но там… Какой-нибудь сосудик, в один миг — и все отбирается у человека: речь, память, власть над собственным телом — все. Я насмотрелась там, как это бывает.
…Разве что имя иногда возникало — и так же исчезало легко, без образа, ничего не задевая… Я испытал разом удивление и укол тоски — как будто обнаружил в кармане вместо заначенного на праздник червонца пожравшую его мышь. Ведь мы, казалось, нуждались в том, что давали друг другу. И в наши встречи, несмотря на частые сцены, все, что полагается, происходило исправно. Просто я считал — мне не следует слишком привязываться. Оттого и держался несколько цинично. Но выпадали минуты, я верил: стоит моему существованию как-то сдвинуться с мертвой точки — и связь наша еще получит новую глубину. Но вот не перемены пока, даже не тень их, только надежда, слабое предчувствие — а этой любви больше не нашлось места. Словно и плотская тяга, и латентная нежность были всего лишь производными от моего затворничества — и угасли, едва Андрюхино появление проделало в нем брешь. Я не хотел с ней расставаться. Как и Андрюха со своей работой: не хотел, но увидел уже, что расстаться так или иначе придется.
Завтра она могла бы наконец навестить меня (свекрови теперь лучше и постоянный уход не требуется). Приедет к полудню, отвезет ребенка к бабушке — и приедет. Останется на ночь.
Я смешался:
— У меня человек живет… Не знаю…
— Какой? Тот, что тебя разыскивал?
— Он мой лучший друг, — сказал я.
— Поздравляю. По его словам, мы однажды встречались. Не помню.
Как хоть выглядит?
— Ну, такой… солидный. С виду. Борода аккуратная, очки…
— Таких миллионы. В моем вкусе? Стрижен коротко?
— Да бог тебя разберет, — засмеялся я. — Стрижен коротко.
— Не то, что ты.
— Не то, что я.
— Но все равно: в моем вкусе только ты один. Тебе известно?
Тут надобно было отвечать с юмором — задача не по мне.
— Хорошо вам там вдвоем?
— За дурацкие твои вопросы я тебя, бывает, убить готов.
— Я ведь тебе говорила, что на самом деле ты любишь мужчин. Или не говорила? К случаю, наверное, не пришлось.
— По-моему, — сказал я, — это тебя занесло. Я себя люблю.
— Одно другому не мешает. Потом, я вовсе не имею в виду, что ты водишь с ними конкретные шашни. А может, и стоило бы завести.
Может, тебе было бы легче. Эротизм у тебя больно высокого пошиба. Тебе вперед всего личность подавай, натуру, судьбу… В таком ключе — ясно, мужчины тебе всегда будут ближе.
— Обалдеть… Где ты всего этого набралась?
— Нигде. У себя в душбе. Думала, между прочим, о тебе…
Я поскреб в затылке:
— Ну ладно… Давай я с ним переговорю… Скажу: отваливай, Андрюха, на пару деньков.
— Зачем на пару-то? — поправила она. — Утром я убегу…
Договорились созвониться позже: муж ее ушел выпивать (почему-то в Союз композиторов) и она не ждет его скоро назад. Но, к полному моему изумлению, Андрюха, когда я предложил ему на время ретироваться и даже изложил причину, не выразил благосклонного понимания и бодрой готовности, но уселся на диван и принялся задумчиво щелкать экстрагированным из карабина затвором. То есть реагировал ненормативно. Я поинтересовался: в чем проблемы?
