вдруг улыбнулась. Она так хорошо улыбнулась, словно погладила меня.
— А если вам не нравится, как я вас нарисовал, — я посмотрел сначала на бабушку, потом на дядю Абу, — можно картон сменить. Карточку ведь я не тронул…
Бабушка вздохнула.
— Хоть ты и дуралей, — сказала она, — а все-таки догадался выбрать для меня почетное место. Обычаи наши знаешь: кто старше — тому почет и уважение!.. Только почему злые глаза мне нарисовал? — Бабушка встала и, отогнув занавеску, заглянула в свою комнату. — Зато шаль вышла как настоящая! И платье мое любимое не забыл…
— Я с этим платьем знаешь как намучился, — заговорил я. — Одни рукава целый час делал.
Бабушка повернулась ко мне.
— Ты что, жалеешь об этом? — строго спросила она. — Целый час, видите ли, на меня потратил! А что я на тебя всю жизнь потратила, ты это не считаешь?
— Считаю, — поспешил вставить я. — Все, что ты делаешь, я считаю!
— Дай бог, чтоб так было, — сказала бабушка. — Только не очень-то я тебе верю…
Дядя Абу покрутил свой ус и направился в бабушкину комнату. Он постоял там минутку. Потом выглянул и спросил у меня:
— Так, а где же я?
— Разве не видите? — Я приблизился к дяде и кивнул на портрет. — Вы из-за папиного плеча выглядываете. И пальцы у вас похожие…
Вы же помните, сколько я над дядиными пальцами потрудился. Мне хотелось, чтобы утолщения, которыми дядя гордится, были особенно видны. И они были хорошо видны!
Дядя хмыкнул. Лицо у него осталось строгим. Брови были насуплены, и усы, загибающиеся вверх на манер турецкой сабли, делали его особенно грозным.
Я ж вам говорил: у дяди Абу вообще очень серьезный вид. Мне, например, не приходилось видеть, чтобы он смеялся. Он смотрит на людей так строго, будто хочет спросить: правильно ли они живут, не делают ли ошибок и как у них с приходом и расходом?
По дядиному лицу трудно понять, что он думает. Он своих чувств не выдает. И сейчас я не мог понять, какие мысли у него на уме.
— Пальцы мои, — с оттенком гордости произнес дядя Абу. — А где усы?
Вот беда — усы-то я и забыл нарисовать! А ведь своими усами дядя гордится ничуть не меньше, чем пальцами, приспособленными для работы на бухгалтерских счетах.
— Так где ж усы, я спрашиваю? — повторил вопрос дядя Абу.
— Забыл я их нарисовать, — сказал я.
Видно, отсутствие усов окончательно определило отношение дяди Абу к моей работе: портрет ему не нравился. И поскольку это было так, он выступил с целой речью:
— Если уж браться за создание такого произведения, — дядя повел рукой в сторону портрета, — то надо было предварительно обсудить этот вопрос со мной. — Он оглянулся на бабушку. — С уважаемой Хагоз… В конце концов, даже со своей мамой мог бы посоветоваться. Но ты пренебрег мнением близких и, конечно, испортил все дело… Улавливаешь мою мысль?
— Не улавливаю, — сказал я.
— Бабушка правильно заметила: ингуши чтят старших. И ты хорошо сделал, что дал уважаемой Хагоз почетное место. Она сидит рядом с сыном. — Дядя Абу передохнул и покрутил свой ус, собираясь с мыслями. — Но где ты поместил меня? Ты поместил меня сзади! Ты не догадался дать мне такое место, чтобы я был рядом с шурином и чтобы я весь был на виду. Кроме того, ты забыл, что я ношу усы. Это уж совсем непростительная ошибка!.. Ничего не поделаешь, придется снять картон и переклеить фотографию твоего отца. Будет тебе наука! В следующий раз, прежде чем браться за такое дело, посоветуешься со мной…
Я молчал. Мама тоже молчала. Но я заметил, как смеются ее глаза. Я сначала не понял, почему они смеются. И правда, чему улыбаться? Меня ругают, а она улыбается, — обидно даже. Но потом у меня мелькнула мысль, что мама смеется не надо мной, а над дядей Абу. Прервать старшего она не могла. Вот она и сказала мне всё смешинками в глазах.
Еще недавно я слушал дядю Абу серьезно и внимательно. Я так переживал, что порой горлу становилось душно. Мне было жалко до слез своей работы: надо же, я старался изо всех сил и, если говорить правду, все мои рисунки, вместе взятые, не стоили нынешнего!
Конечно, в семейный портрет проскочили кое-какие ошибки. Я, например, не нашел достойного местечка для того, чтобы устроить дядю Абу. Я забыл нарисовать ему усы. Ну и что? Разве из-за двух-трех промашек надо губить большую и хорошую работу?
Я думал так до тех пор, пока не увидел смешинки в маминых глазах. А как их увидел — все изменилось. Я уже не принимал всерьез насупленных бровей дяди. Его суровый вид не пугал меня. И то, что он говорил сейчас, не казалось мне страшным, а казалось скучным.
Спасибо маме, она мне очень помогла!
— Да, советоваться со старшими надо, — сказала бабушка, глядя почему-то не на меня, а на дядю Абу. — Вот я тебе тоже посоветую: если хочешь быть похожим на свой портрет, сбрей усы…
Дядя Абу даже привстал.
— Такая умная женщина, а говоришь бог знает что!
— Что же я особенного говорю? — Бабушка развела руками. — Я дело говорю!
— Усы — признак мужского достоинства, — торжественно заговорил дядя. — Усы — это…
— Не голова! — прервала его бабушка. — Вот наш председатель колхоза Магомет, он ходит без усов, но кто посмеет сказать, что он не мужчина? А учитель Гапура? Уважаемый человек, достойнейший среди достойных, но усы он давно сбрил, и из-за этого он в моих глазах чести не потерял…
— Да что ты пристала ко мне с этими усами? — вскричал наконец дядя Абу.
— Это не я пристала к тебе, а ты пристал к Гапуру, — отпарировала бабушка. — Ты хочешь переклеить картон, на котором Гапур нарисовал меня, мою сноху, себя и тебя? А я не хочу! Аллах свидетель, сейчас мне портрет стал еще дороже!
Дядя Абу усмехнулся и дернул себя за ус.
— «Стал дороже»… — насмешливо повторил он. — Конечно, дороже! Ведь за новый картон надо отдать по
