Слезы выступили на глазах у миссис Мэйкли, и она обратилась к миссис Кэмп:
— Значит, вы все так к нам относитесь? — спросила она.
— А почему бы и нет? — вопросом на вопрос ответила больная. — Однако нет, не все деревенские жители смотрят на вещи нашими глазами. Многие из них испытывают как раз те чувства, как вам бы хотелось, но это потому, что они живут бездумно. А раз задумавшись, начинают испытывать те же чувства, что и мы. Но я не осуждаю вас. Вы не можете переделать себя, так же как и мы. По крайней мере, в этом мы друг от друга мало чем отличаемся.
Усмотрев в этих словах признаки потепления, миссис Мэйкли слегка приободрилась и жалобным голосом — словно напрашиваясь на дальнейшее сочувствие — проговорила:
— То же самое сказала мне и хозяйка домика, который мы видели по дороге: кто-то должен быть богат и кто-то должен быть беден — так уж устроен мир.
— А как бы вам понравилось быть в числе тех, кто должен быть беден? — спросил молодой Кэмп с ехидной усмешкой.
— Не знаю, — сказала миссис Мэйкли с неожиданной горячностью, — но уверена, что я не стала бы обижать ни бедных ни богатых.
— Я очень сожалею, если мы обидели вас, миссис Мэйкли, — сказала миссис Кэмп с достоинством, — но вы задавали нам вопросы, и нам казалось, что вы хотите получить на них правдивые ответы. Зачем же было нам приглаживать правду?
— Иногда вы все же это делаете, — сказала миссис Мэйкли, и на глазах у нее снова показались слезы. — И потом вы ведь знаете, как я расположена ко всем вам.
У миссис Кэмп сделался растерянный вид.
— Может, мы и наговорили лишнего. Но я не могла иначе — да и дети, разумеется, не могли, — раз уж вы стали нас расспрашивать прямо при мистере Гомосе.
Я взглянул на альтрурца, который сидел молча и внимательно слушал, и внезапно в душу мне закралось сомнение относительно него: да человек ли он, обычный смертный, индивидуум, как мы все, или же некая лакмусовая бумажка, посланная свыше, чтобы выявить всю скрытую в нас искренность и показать, как мы в действительности относимся друг к другу. Бредовая мысль, но мне подумалось, что можно будет использовать ее в одном из моих будущих романов, и я почувствовал за ней прилив профессиональной благодарности.
— Да уж, — сказал я с веселой иронией. — Всем нам пришлось проявить гораздо больше искренности, чем хотелось, и если мистер Гомос намерен по возвращении домой написать путевые заметки, уж в чем, в чем, а в недостатке прямодушия обвинить нас он не сможет. Я всегда считал, что это одно из наших достоинств! Взять хотя бы мистера Кэмпа или моего приятеля банкира — нет, я не думаю, чтобы у мистера Гомоса был повод упрекать нас даже в излишней сдержанности.
— Ну что бы он там у себя о нас ни рассказал, — со вздохом сказала миссис Мэйкли, устремив благоговейный взгляд на саблю, висящую над кроватью, — он должен будет подтвердить, что, несмотря на все деления и классы, все мы — американцы, и даже если в мелочах наши взгляды и мнения расходятся, все равно мы дети одной страны.
— Ну, в этом-то я как раз не уверен, — возразил Рубен Кэмп с неприличной поспешностью, — я никак не считаю, что мы дети одной страны. Для вас Америка одно, а для нас совсем другое. Для вас Америка — это досуг, удобная легкая жизнь, разнообразные развлечения из года в год, а если и работа, то работа, которую вам хочется делать. Для нас же Америка — это работа, которую мы должны делать, причем работа тяжелая, отнимающая все время. Для вас она — свобода, но о какой свободе может говорить человек, если он не знает, будет ли у него завтра обед? Как-то раз, работая на железной дороге, я участвовал в забастовке и сам видел, как люди приходили и отрекались от своей свободы за возможность прокормить семью. Они не сомневались в своей правоте и понимали, что им нужно отстаивать свои права, но им приходилось покоряться и лизать руку, кормящую их. Да, все мы американцы, только вот, мне кажется, миссис Мэйкли, Америка у всех у нас разная. Ну какая может быть страна у человека, занесенного в черный список?
— Занесенного в черный список? Не понимаю, о ком вы?
— О ком? Да есть такие люди. Я сам кое-кого из них встречал в наших промышленных городах. Эти люди значатся в конторских книгах всех больших предприятий как рабочие, которым ни в коем случае нельзя давать работу, которых, иными словами, следует наказывать холодом и голодом, выгонять на улицу; они нанесли оскорбление своим хозяевам, почему и должны мучиться, созерцая мытарства своей беспомощной семьи.
— Простите меня, мистер Кэмп, — вмешался я. — Но ведь в черный список обычно попадают люди, игравшие значительную роль в рабочих беспорядках, — так, по крайней мере, я слышал.
— Совершенно верно, — ответил молодой человек, по-видимому, не дав себе труда вдуматься в смысл моего вопроса.
— Ага! — подхватил я. — Но в этом случае вряд ли можно порицать работодателя за желание поквитаться. Это в порядке вещей.
— Господи Боже! — воскликнул альтрурец. — Возможно ли, что в Америке считается в порядке вещей лишать хлеба чью-то семью только потому, что глава ее совершил в области экономики поступок, идущий вразрез с вашими интересами или вызывающий ваше неудовольствие.
— Мистер Твельфмо, по всей видимости, считает, что это так, — насмешливо заметил молодой человек. — Но в порядке это вещей или нет, именно так оно обстоит на деле, и вы легко можете представить себе, как горячо должен любить человек, занесенный в черный список, страну, где с ним могут поступить подобным образом. Как бы назвали вы в Альтрурии такое явление, как занесение в черный список?
— Да, да, пожалуйста! — взмолилась миссис Мэйкли. — Пусть он непременно расскажет нам об Альтрурии. Все эти разговоры относительно рабочих так скучны. Верно, миссис Кэмп?
Миссис Кэмп ничего не сказала, однако альтрурец ответил на вопрос ее сына:
— Мы никак не назвали бы такое явление, потому что у нас оно невозможно. Мы не знаем преступления, в наказание за которое человека, преступившего закон, следовало бы лишать возможности зарабатывать себе на жизнь.
— О, преступи он закон здесь, — сказал молодой Кэмп, — ему не о чем было бы тужить. Уж ему-то государство предоставило бы возможность зарабатывать себе на жизнь.
— Ну а если бы он никак не нарушил закон, в то же время не имел бы никакой возможности зарабатывать…
— Тогда государство предоставило бы ему право податься в бродяги. Вот как этот молодец…
Он отдернул слегка занавеску на окне, у которого сидел, и мы увидели, что возле дома остановился, с опаской поглядывая на крылечко, где, растянувшись, спала собака, омерзительный бродяга — досадный штрих, безобразящий очаровательный цветущий пейзаж, омрачающий светлый праздничный день. Лохмотья, плохо прикрывающие тело, придавали ему сходство с чучелом, истрепанные ботинки были покрыты густым слоем пыли, грубые волосы плюмажем выбивались сквозь дыру в шляпе; красное набрякшее лицо, поросшее двухнедельной ржавой щетиной, выражало одновременно свирепость и робость. Он был оскорбителен для глаз, как ставший вдруг зримым смрад. Жалкий человеческий отброс, сознавая, по-видимому, свою неприглядность, сам сжался под нашими взглядами.
— Господи! — сказала миссис Мэйкли. — Я думала, этих типов теперь забирают в тюрьму. Разве можно оставлять их на свободе. Они же опасны.
Молодой Кэмп вышел из комнаты, и мы увидели в окно, как он направился к бродяге.
— Ага, вот это правильно! — сказала миссис Мэйкли. — Надеюсь, Рубен пуганет его как следует. Ой! Уж не собирается ли он кормить этого жуткого субъекта? — вдруг воскликнула она, сделав большие глаза, когда Рубен, перекинувшись несколькими словами с бродягой, повернулся и скрылся вместе с ним за углом дома. — Знаете, миссис Кэмп, — по-моему, он подает очень плохой пример. Не надо их поощрять. Поев, этот бродяга вздумает поспать у вас в сарае, закурит трубку и еще пожар устроит. А как поступают с бродягами у вас в Альтрурии, мистер Гомос?
Альтрурец, казалось, не слышал ее. Он обратился к миссис Кэмп:
— Кстати, из фразы, случайно оброненной вашим сыном, я понял, что он не всегда жил здесь с вами. Ну и как он — легко ли смирился с деревенским укладом после городской сутолоки? Говорят, в Америке молодежь бежит из деревни.
— Мне не кажется, что он сожалеет о том, что ему пришлось вернуться, — ответила миссис Кэмп, и в голосе ее прозвучала материнская гордость. — Но после смерти отца ему ничего больше не оставалось. Он всегда был примерным сыном и ни разу не дал нам почувствовать, что он чем-то ради нас жертвует. Мы отпустили его, когда отец был еще жив и мы не так нуждались в опоре. Мне хотелось, чтобы он попытал счастья вдали от дома — ведь к этому стремятся все мальчики. Но он у меня не совсем такой, как все, и, мне кажется, с него довольно того, что он повидал. Подозреваю, что ему не пришлось увидеть мир с лучшей стороны. Сперва он поступил на фабрику в Понквоссете, но настали трудные времена: магазины ломились от товаров, которых никто не покупал, и в конце концов его уволили; тогда он устроился на железную дорогу — тормозным кондуктором в товарном составе, но тут его отец покинул нас.
