Отдельно – кони подарочные. С природной иноходью, лебединой шеей, гривой до земли, хвостом по ветру. Не бег у них, а полет! Но толку? Прогарцуют два десятка парадных верст и откинут копыта на длинной дистанции.
Отдельно – табун угнанных лошадей. Заарканил угонщик хозяина табуна – короткогривого жеребца с серебряными копытами, погнал с пастбища, а за ним весь табун! Но вскоре понял жеребец, что не туда скачет, скинул наземь угонщика, приволок назад мертвым, задушенным собственным арканом. Опознали угонщика, им оказался Мансур, второй сын Мамая! Захотел тот удаль проявить, а судьба распорядилась иначе. Его голову в берестяном коробе отвез Мамаю посол князя рязанского две недели тому назад…
На отшибе, в приволье гулял табун полудиких коней – тарпанов. Неприглядных на вид: большая голова, короткие ноги, грязно-серые с темной полосой на спине. Но крепкими широкими копытами для доставания корма из-под снежного наста.
Княжий взгляд упал на одного двугодовалого, что ходил кругами вокруг собрата хромоногого. То головой коснется, то боком заденет, жалеет его, подбадривает: чего отстал? Или устал? Хромоногий в ответ: надо бы позвать колдуна егорьевского, главного врачевателя лошадей, мигом вылечит! На что услышал риторическое: куда, спрашивается, смотрел охранитель княжьего табуна, почему допустил, что у строевого коня нога оказалась подвернута?
Тут и табунщик подскочил. Есеня. На коньке-горбунке с хвостом, для красоты, узлом завязанным. Придержал Есеня стремя Олегу Ивановичу, узду принял, колено подставил – честь по чести. Удивился, ради чего князь к нему на выгон пожаловал? Предложил уважительно:
– Ольг Иваныч, может песню желаешь послушать, как синица склевала кольцо у девицы?
– В другой раз, – пообещал Олег Иванович, – а сейчас расскажи, что более всего не любят лошади?
Есеня в миг оседлал своего любимого конька. Солового. Соловьем запел:
– Настоящие боевые кони терпеть не могут долгого стояния на одном месте, от этого у них щиколотки пухнут. Нестроевые кони, которым отроду положено в хомуте ходить, никого не любят, кроме хозяина. Пугливых лошадей не любит ни дворовой, ни гуменник, всякие пакости им устраивает. Сивому коню рыжебородый хозяин не ко двору. Что еще? Любой конь страдает от перегрева, Простужается. Течь из ноздрей изнуряет до смерти. Лошади белой масти слепнут от поедания зверобойной травы, а гнедые более других страдают от стоячей воды, стоячая вода в животе киснет. Живую траву любят все лошади, а стеклянную, подмороженную, не едят даже голодные… Еще что? Бздюшки вонючие в нежные ноздри коней впрыгивают, лишая лошадь чутья, отчего она с ума сходит. С рассветом вонючки прячутся и никто не знает, как они выглядят…
– Дальше! – торопил Есеню Олег Иванович, – время, как и боевой конь, не любит долго стоять на одном месте.
– Где конь – там и куча слепней, стоит лишь одному из них появиться, либо слепню, либо коню. Любой конь отбросит копыта от тихого голоса строкача – волка летающего, самого страшного бича лошадиного!
К вечеру, Олег Иванович полностью прошел ликбез касательно вредных и полезных кормовых трав, ползающих и летающих кровососущих… Провожая князя, Есеня поддержал ему стремя, подтянул у коня подпругу и предложил:
– Ольг Иваныч, хочешь песню новую тебе пропою, только сейчас придумал?
– Пой! – благосклонно дал согласие князь рязанский, облокотись по-былинному о выступ седла.
Есеня вдохновился разрешением и запел проникновенно, как в персидском саду пил березовый сок… Долго пел, в душу слушателя лез, гулял там безпрепятственно… Олег Иванович внимал одухотворенно, даже конь под ним перестал ногами перебирать и навострил уши. Наконец Есеня умолк, пот со лба вытер и князь искренне восхитился:
– И откуда ты песни свои берешь, до самого нутра пробирают?
– Так песни в воздухе табунами носятся, лишь успевай заарканивать!
Князь рязанский улыбнулся, припоминая, как год назад ездил Есеня в Персию за синей птицей. И туда, и обратно, везли его кормчие, завернутым с головой в паруса. Укачивало его, бедолагу, на волне каспийской. Довезли несчастного до железных ворот величественных стен Дербента и, чтобы подопечный больше не мучился, объявили: вот он город твоей мечты – Шираз персидский, земля Саади, Фирдоуси, Омара Хайяма, непревзойденного Хафиза! Твоего ровесника, кстати. Завтра, под сенью древних ширазских стен, ты услышишь его песни… Вечером, кормчие спешно отыскали в придорожной чайхане бродячих певцов-дервишей, объяснили им популярно что к чему. Те поняли. За лишнюю торбу ячменя даже упрямый дербентский осел победно запоет ослом ширазским, а по-царски разукрашенная кляча побежит иноходцем. В конечном счете, получилось почти без обмана. Сам блистательный Саади двадцать лет скитался по белу свету в плаще дервиша, слагая пронзительные газели, пока не обосновался в Ширазе, на родине сладкоголосого Фирдоуси, поражающего слушателей отточенностью словесных сочетаний. Наутро кормчие привели Есеню в крохотную рощицу на окраине Дербента и обозвали ее Кассалой – местом гуляний ширазских жителей, где настоящий народный певец, извлекая рифмы из райских Массальских кущ, спел истомленному дербентской жарой Есене настоящие стихи Хафиза, что
“ради родинки смуглой однойодного благосклонного взгляда,он отдаст Самарканд с Бухаройи в придачу – богатства Багдада!”
В этот момент на белом коне появился всадник в белом тюрбане, исполнитель роли настоящего правителя Шираза – шаха Шоджи. Услыхал шах крамольную песнь, затопал ногами своего коня и закричал голосом своего прислужника, что не для того он завоевывал Самарканд с Бухарой, чтобы какой-то бродячий певец их раздаривал! И повелел нукерам отхлестать певца плетью и бросить в зиндан на съедение крысам! Народ вздымал к небу руки, моля шаха о снисхождении. Это было блестяще разыгранное представление, и Есеня всему верил! Наивный, малахольный, блаженный! Песни – песнями, но одними ими сыт не будешь. Даже соловьи клюют пищу. Когда дербентское небо усыпали яркие ширазские звезды, ретивые устроители увеселительной программы напоследок подложили Есене на ночь свинью: закутанных с ног до головы двух персидских гурий. Они укатали Есеню так, что наутро он и понять не мог, кто из них Шаганэ, а кто – Энагаш? И в голове не только птицы летали, но и кони били копытами…
Покидая пастбище, Олег Иванович и сам вошел в раж, лихо запев о птичьем трепетанье трав, где бродят песни без призренья и конь без плети седока косил глазами в удивленьи…
Для реализации замыслов князь рязанский призвал конюшенного:
– Собери под свое крыло косарей с лужков стенькиных, канищенских, шиловских, уразинских, вослябинских, у кого коса в руках поет и на замахе по две сажени отмахивает! Поедешь с ними на Мокрую и Сухую Таболу все полезные травы огулом скашивать.
– И тимофеевку – наиполезнейший злак?
– И тимофеевку, и вику с кипреем, и клевер с люцерной – лучшей пищей для лошадей.
– И овсы трогать?
– И овсы.
– Так овсы еще не в зрелости, Ольг Иваныч! – недоумевал главный специалист по заготовке трав.
– Не впрок скашивать, а в ямы, сбрасывать, чтоб трава в гниль пошла, а не в корм лошадям мамаевым. Только ту траву оставлять на корню, от коей у коней животы пучит, из-под хвоста безостановочно хлещет и от бессилия кони падают. На обратном пути перекопать истоки водоемких ключей и отверзить воду на заболоть для наилучшего вида гнилой блевотной болотной воды – изнуренный жаждою конь плохой служитель своему хозяину. Не перепутай – Мокрую Таболу сделать сухой, а Сухую Таболу – мокрой! Чтобы копыта конские пропитались насквозь водой, сделались тяжелыми, пусть кони мамаевы на Сухой Таболе по колено в грязи вязнут…
* * *
Спустя час-другой княжье поручение получил Федор Шиловец, предводитель отряда рязанских шлемников:
– За три дня надобно вывести из строя два… нет, три табуна мамаевых лошадей!
– Где? – спросил Шиловец.
– На пастбищах!
– Как?
– Ишь, раскаркался… Я, что ли за тебя думать должен куда правой ногой ступить, куда левой? У тебя что мозги высохли или голова набекрень поставлена?
– Ольг Иваныч, ты не сердись, а поставь мне задачу конкретную. Четко, ясно, доходчиво. В лепешку разобьюсь, наизнанку вывернусь – выполню! А то – пойди туда, не зная куда… – прикинулся дурачком Федор Шиловец. Глаза наивно выпучил. Брови выстроил треугольником, почти равнобедренным. Нос вкривь, ухо вывернуто – доблестные мужские шрамы. А раздеть? Из живота мяса порядочно вырвано, на бедре – след от раны сквозной: с лицевой стороны копье вошло, с обратной – вышло. Но жив! Ибо естество цело.
Князь рязанский кулаки сжал, зубы стиснул – вконец Шиловец распоясался, покажи палец – всю руку откусит, – и хлесть плетью семикрут-ной в тройном оплетье да вдвое сложенной о порог так, что Шиловец, аж, подпрыгнул! Гаркнул:
