– Слушай и не переспрашивай! У любой лошади есть три ужаса на земле: гад ползучий, хорь прыгучий, гнусь летающая! Понял?
– Понял! Для меня, Федора Шил овца, любое полевое дело – плевое, если цель конкретно поставлена! Исполню с избытком, в обиде не останешься!
– Ты еще здесь? – скова гаркнул Олег Иванович и полушепотом, доверительно, – прямиком не езжай, осторожничай…
– Напрямик только глупая ворона летает! – оставил за собой последнее слово Федор Шиловец…
– Ну, что за народ, – вздохнул Олег Иванович, – объясни, растолкуй, в рот положи… – и уехал, не ведая, что народу в радость подольше пообщаться со своим князем запросто. Чтобы потом рассказывать, как ручкался с ним хозяин земли рязанской. Так что, держи князь ухо востро и голову гордо…
* * *
Вечером, но засветло, подъехал князь рязанский к месту емелиного обитания. Среди мещерского заболотья еле-еле отыскал избушку на курьих ножках, держащуюся на плаву за счет уравновешивания низких и высоких температур земли, воздуха и воды. По объяснению емелиному.
Ко входу-выходу вела лестница в одно бревно неохватное со ступенями-вырубками. Просто до гениальности, на то и голова к телу придаде-на. Олег Иванович кулаками стучал в дверь, ногами бил, а емелино жилье лишь слегка покачивало в зыбуне, как дитя в зыбке, на слое торфяной земли толщиной с шесть домов, поставленных друг на друга. Князь рязанский почти не злился, зная емелины причуды чуть не с пеленок. Чего обижаться на братца люлечного?
Вместе в одной колыбели качались, от одной козы молоко пили и оба выросли закоренелыми упрямцами. Только Ольг Иваныч был княжьего вырода, а Емеля – от приблудного лица, удалого молодца…
Наконец, Олег Рязанский вспомнил слово заветное. Из трех букв с прицепом. Произнес выразительно, дверь сама собой отворилась и появился Емеля. Слегка заспанный. С печи слез. Время, хоть не позднее, но не в бремя хозяину: поспит-поест-поработает, назавтра за то же самое возьмется. Так и течет жизнь размеренно. Не как раньше. Отбегался, отплавался по краям дальним. Волгу-матушку три раза туда-сюда измеривал. С разными результатами. Кормчие посмеивались, дескать, не тем берегом измеритель шел, не той мерной саженью пользовался, не с тем водяным дружбу завел…
Выслушал Емеля мысль княжью о лошадях мамаевых. Одобрил:
– Идею в жизнь воплотить можно, ибо ничего нет в жизни невозможного. А каким способом – надо подумать.
– Сколько времени, час, два? До ночи?
– Ольг Иваныч, три дня, не менее. Один день – думать, второй день – делать, третий – испытывать.
– Так долго? Да я на второй день взопрею и загнусь от безделья!
– Лучше гнуться, чем переломиться… Я тебе черновые заготовки поручу ладить.
– В таком случае, давай думать вместе, полтора дня сэкономим…
Пока думали, Олег Иванович попутно разглядывал внутреннее убранство емелиного убежища. На стене – часы песочные, вертикальные, из двух воловьих пузырей желчных. На полу – часы водяные, вращательные, двухколесные, с двумя железными емкостями. Над дверью – с боем убойным кукушечьим почище медвежьего рычания. На печной заглушке – тепловые. И солнечные с лунным календарем, в круглом проеме крыши, куда свет проникая, ударяется о полированный медный круг, отражается и, концентрируясь, указует лучом на цифры вокруг дыры в крыше. Удивился тому, что все часы разное время показывают. По объяснению емелиному – для сравнения, время-то не стоит на месте, а движется. С разной скоростью… Время шло, слюдяное оконце померкло, ночь настала. Чтобы лучше думалось, Емеля водрузил на стол осветитель. Корчагу глиняную. Грудастую. Бокастую. С носиком, глазками и прочими излишествами. Сколько поймает света глиняная баба за световой день, столько в темноте и отдаст. После перевертывания на спину.
– Тише, тише… – пропели часы говорящие. Это проник в невидимую щель комар. Запел песнь торжествующе. Следом проник еще один. Запели в два голоса. В унисон с третьим… Писк комара раздражающе действует на человека, а когда комаров много… Олег Иванович хлещет по ним плетью и мимо! А Емеля-умелец поймал комарика за крыло, обрадовался, воскликнул восторженно:
– Ежели этого бойкого комарика взять за образец, поместить в емкость совместно с другим образцом-собратом, сообразить звукоотражатель, поставить усилитель, упаковать в оболочку и после полудня, когда начинается комариный жор, бросить в середину конского табуна…
– И что будет?
– Концы в воду и пузыри наверх!
Оказывается, идеи роятся в воздухе, остается лишь изловить их!
– Кого дать в подмогу? – обрадованно потер руки компаньон по думам.
– Не беспокойся, Ольг Иваныч, один управлюсь. Любой лишний – лишний…
Вдоль двух правых притоков Дона сосредоточил Мамай почти все табуны конские. Ежедневно объезжал их, считал, пересчитывал, проверял на боеготовность. Поступая в соответствии с одним из наставлений Чингизхана: каждый начальник либо десятка воинов, либо тысячи, обязан держать их всегда наготове, чтобы выступить в бой или поход в любое время: днем, ночью, в жару, в снег, в ливень…
После очередной проверки в ноги Мамаю бросился самый старший табунщик:
– Изрежь меня на куски и брось шакалам! Не досмотрел я, прозевал я – безмозглый навозный ошметок, два табуна тарпанов! После водопоя кони словно взбесились, проломили загородь и с крутого берега на всем скаку бросились в Дон, ломая ноги и ребра!
– Яман! Плохо! Очень плохо! Отвратно! Омерзительно! Куда смотрел бдительный караул?
– Всемилостивый, разве можно остановить ветер? Караул не успел даже раскрутить арканы!
– Без весомой причины кони в Дон не бросаются. Что могло напугать их? Волки?
– Тарпаны – кони почти дикие, они волков не боятся, они волков затаптывают ногами! По моим размышлениям, это проделки урусского лешего! Или двух леших!
– Урусские лешие хозяйничают в лесу, а ближайший лес далеко, очень далеко, на три лошадиных перехода! Думай, табунщик, думай, прикидывай, вспоминай, что могло до такой степени испугать лошадей, что они предпочли броситься в воду?
– Вспомнил! Любой конь боится укуса слепня в холку! Однако, караул обыскал всю округу и не нашел ни овода, ни слепня, ни шершня, ни паута, ни строкача – тигра среди всех кровососущих!
– Посторонние лица были замечены на пастбище?
– Ни одного! Лишь караул и я.
– Якши! Хорошо! Очень хорошо! Превосходно! Замечательно! Что-нибудь необычное караул заметил?
– Заметил, о всемилостивый! Маленькую железную коробочку. В ладони уместится. В подобных коробочках молодые ханши хранят сурьму для подведения глаз и бровей.
– Покажи!
Коробочка оказалась круглой, плоской, с эмалевым покрытием и затейливым тиснением на крышке. Изящная штучная работа.
– Открой! – приказал беклярибек. Ноздри его расширились, и с шумом втянули воздух. В похожих коробочках бродячие дервиши хранили порошок, дающий сладостные ощущения…
Старший табунщик корявым пальцем ковырнул край крышки, она столкнулась и оттуда, изнутри, неистово жужжа, вылетел рой, нет, два роя паутов, оводов, шершней и среди них строкачи – тигры летающие! И Мамай, и табунщик, махая руками, обернулись на конский топот и неистовое ржание! Что это? Пять десятков оседланных лошадей из дежурного конвоя беклярибека галопом мчались в сторону Дона! Через мгновение они бросились с крутого высокого берега в воду и утонули!
Мамай нагнулся купавшей коробочке… Странно, из нее продолжало неистово жужжать, но ни одна летающая гнусь оттуда не вылетела!
* * *
Назавтра, другой табунщик приполз к Мамаю на коленях:
– О, горе мне, горе, рваному вонючему бурдюку, набитому ослиным пометом! Убей, но выслушай! Ослеп твой любимый жеребец Айгыр молочной масти и с жемчужными глазами! Всякий знает, что жеребец есть хан своего табуна. Куда скачет он, туда скачет и табун. Следом, без рассуждений. В слепом заблуждении Айгыр поскакал туда, куда смотрели невидяще его жемчужные глаза, достиг обрыва, сорвался, разбился насмерть и вместе с ним табун быстроногих кобылиц! О, горе мне, горе – блевотной отрыжке зловонной гиены…
– Отчего ослеп жеребец, если я велел его беречь пуще своих глаз? Равных ему не сыскать от вод Байкала до Волги!
– О, почтеннейший, Айгыр наелся зверобойной травы, от которой безвозвратно слепнут лошади белой масти.
– Врешь! Ради него я приказал вырвать с корнями весь зверобой с ближних пастбищ!
– О, почтеннейший, я поискал хорошенько и обнаружил…
– Что?
– Торбу с остатками зверобойной травы! Без корней!..
На третий день в ноги Мамаю пал третий табунщик:
– Я – прах у твоих ног! Если оставишь мне жизнь, до самой смерти буду лизать тебе ноги вместо собаки!
– Говори!
– В двух табунах охромела каждая третья лошадь!
– И никого из посторонних на пастбище, разумеется, не было?
– Почему не было? Было. Проходило мимо лицо урусское с хромоногой лошадью в поводу, ну, мы и разговорились…
