— Смерть! — подтвердил Муравьев, делая знак охране. — За решетку его. А на рассвете — расстрелять!
А на рассвете Тухачевский, внезапно освобожденный из тюрьмы, узнал о событиях прошедшей ночи из телеграммы:
«Срочно. Председателю Совнаркома Ленину. ЦИК, ЦК большевиков.
В 9 часов вечера 10 июля главнокомандующий Восточного фронта Муравьев, приехав с уфимскими отрядами, оцепил броневиками Совдеп, арестовал часть его членов, мотивируя арест тем, что он объявляет войну с Германией. Он собрал находящиеся части в Симбирске и призвал последние идти с ним на Германию, а гражданскую войну прекратить. Рассматривая это как контрреволюционное выступление и измену Советской власти, несколько человек, членов нашей партии, приняли все меры, чтобы навербовать в муравьевских частях сторонников, дабы арестовать Муравьева. Для этого были приглашены на конспиративное заседание представители из частей, подчиненных Муравьеву. После того как он проинформировал их по существу смысла заговора, представители в большинстве заявили, что являются сторонниками и защитниками Советской власти. Они присоединились к Нам. После этого нами были приняты все меры к аресту. В три часа ночи Муравьев пришел на заседание губисполкома вместе с фракцией левых социал-революционеров и предложил присоединиться к нему. Большевики заявили, что будут бороться против Муравьева. После такого решительного протеста, вынесенного нами, и после того, как был оглашен на заседании ряд фактов, показывающих, что Муравьев дал уже распоряжение, чтобы оголить фронт, среди эсеров, составлявших большинство, наступило замешательство, и они потребовали перерыва для обсуждения положения во фракции. После этого Муравьев заявил, что ему незачем больше присутствовать, его дело сделано, и направился к двери. Уполномоченный отряда заявил от нашего имени Муравьеву, что он арестован. Муравьев начал стрелять, одного ранил. А вскоре сам был убит. Большевистская партия заявляет, что, как ни опасна была эта задача, она с честью выполнена. На фронте снова установился образцовый порядок, части возвращены обратно на позиции.
Временным главнокомандующим армией Восточного фронта нами назначен Тухачевский.
Член областного бюро РКП(б) юга России, товарищ председателя Симбирского губисполкома и председатель Комитета большевиков Варейкис.
Оказалось, что вслед за этой телеграммой, продиктованной Варейкисом, разумеется, впопыхах, полетела вторая, с рядом уточнений.
В частности, уточнялось, что Муравьев убит в результате оказанного им сопротивления, что он выстрелил первый и ранил не одного, а трех человек. Сообщалось далее, что левые эсеры, прибывшие на заседание, всей фракцией поддерживали Муравьева и, соединившись с Самарой, предлагали объявить Поволжье самостоятельной республикой, но, получив решительный отпор фракции коммунистов, по предъявлении телеграмм, разосланных Муравьевым, об отводе войск с позиций в Симбирск, Казань и Вятку, смутились и потребовали перерыва для фракционного совещания.
Далее говорилось, что после убийства Муравьева фракция левых эсеров растерялась и заявила, что будет идти с большевиками и выполнять свои обязанности. Но так как в комиссариате Симбирска преимущественно были левые эсеры, большевики временно заблокировали их. А в конце телеграммы сообщалось, что в настоящий момент левые эсеры устраняются с ответственных постов, что Сызрань взята белогвардейцами по вине Муравьева, что в Ставрополе положение благоприятное, Бугульма в наших руках, враг потерпел большой урон и что вчера утром взята Сызрань.
Эта оптимистическая концовка была рассчитана на то, чтобы успокоить Ленина и не вызвать припадка ярости у Троцкого, который в такого рода ситуациях немедля мчался на место события и расстреливал всех виновных, а под горячую руку и невиновных…
Вскоре Варейкис, в соответствии с постановлением губернского исполкома, вступил в обязанности чрезвычайного коменданта города Симбирска. Новым главкомом Восточного фронта Совнарком назначил Вацетиса, хорошо проявившего себя при ликвидации мятежа левых эсеров в Москве.
Что касается Тухачевского, то он вернулся к исполнению обязанностей командующего Первой армией. Некоторое время спустя он счел нужным послать Варейкису письмо такого содержания:
«Открыто говорю, что дело создания Первой армии и изгнание контрреволюции никогда не могло бы осуществиться, если бы Симбирский комитет партии и исполком не пришли бы на помощь… Товарищ Варейкис, я смотрю на Вашу деятельность и деятельность партии при защите Симбирска как на блестяще выполненную работу, послужившую общегосударственным опытом…»
Посылать такое письмо Тухачевского настойчиво отговаривал Вересов, который во взаимоотношениях с людьми презирал даже малейшие проявления лести. Но Тухачевский стоял на своем: надо ценить заслуги людей и открыто говорить об этом…
Еще смолоду Тухачевский усвоил: ничто не стоит так дешево и не ценится так дорого, как обыкновенная человеческая лесть: она не забывается с годами и является вечным моральным оружием. И не только это. Окунувшись в атмосферу внутрипартийных отношений, он сразу понял, что всеми делами в конечном итоге вершит партия, все зависит от партии, а точнее, от партийной верхушки, и потому каждый свой шаг следует согласовывать с партией, то бишь опять-таки с ее верхушкой, как бы ни влекло тебя к полной самостоятельности и как бы такая позиция ни унижала твоего самолюбия и человеческого достоинства.
Тухачевский писал эти строки, внутренне презирая себя за почти откровенный подхалимаж, но он не только дописал письмо до конца, но и сразу же отправил его адресату: он был уверен, что при новых назначениях поддержка Варейкиса, а значит, и тех, кто его окружает, будет ему обеспечена…
10
Какие бы сражения ни начинал Тухачевский, он неизменно придерживался любимого правила Наполеона: «Надо ввязаться в бой, а там будет видно». Дерзать, идти пусть и на самый непредсказуемый риск — в этом было что-то захватывающее, завораживающее и манящее, в этом реализовывалась энергия молодости. Тухачевский и впрямь был молод, отчаянно храбр, не боялся смерти и уже, наверное, поэтому был невероятно удачлив. Его неизменно приводили в сладкий восторг ставшие крылатыми слова Мюрата, сказанные им Наполеону: «Государь, сражение закончено ввиду отсутствия сражающихся!» Командарму страсть как хотелось, чтобы его командиры дивизий, обратив в бегство противника, рапортовали ему, подобно Мюрату. Он внушал себе: для достижения победы нужно одно: быть сильным; сила исправляет любые ошибки и рассеивает любые иллюзии. Когда кто-то из командиров пытался доказать Тухачевскому невозможность выполнения той или иной задачи, он резким, не терпящим возражений тоном произносил почти всегда одну и ту же фразу: «Я не знаю такого слова — «невозможно», оно для меня не существует! Надо добиться успеха — и все!» Когда же после неудачного боя или поспешного, порой беспорядочного отступления иными его подчиненными овладевала паника и они впадали в уныние, Тухачевский останавливал их словами: «Я так приучил вас к победам, что вы не знаете, как пережить случайную неудачу». И командиры в удивлении пялили на него глаза, выражавшие полное непонимание: откуда им было знать, что их командарм лишь слегка перефразирует выражение любимого им Наполеона. Впрочем, и о самом Наполеоне эти командиры ничего не знали или знали лишь понаслышке. Однако странные слова командарма помогали: равновесие восстанавливалось, стрессы снимались. Иначе и не могло быть: война не прощала слабонервных.
А война, которую они вели на громаднейших территориях Приуралья, а затем Сибири, совершенно не походила на другие войны, когда-либо происходившие в истории. Не было единого фронта; армии хоть и назывались армиями, мало на них походили, — они были разнокалиберными, с постоянно меняющимся составом; по мере занятия новых городов и деревень в них вливались все новые и новые массы почти не вооруженных, ничего не смыслящих в военном деле людей, и конечно же от этих «вливаний» количество, не переходило в качество. Обстановка на фронтах менялась с калейдоскопической быстротой; при сильном натиске белых и чехословацких частей приходилось вести пулеметный огонь не только по противнику, но и по своим паникерам и дезертирам, пытавшимся покинуть боевые позиции, или же расстреливать их перед строем и этим восстанавливать порядок и дисциплину.
Боевые удачи могли мгновенно сменяться провалами, города то и дело переходили из рук в руки, и казалось, что этой ненормальной шизофренической войне не будет ни конца, ни края, более того, что она никогда не завершится, став привычным образом жизни миллионов людей, населяющих эту взбесившуюся страну.
