28/VII. Вчера в прачечной у окна дочитывал японское, “Человек-ящик”, шел дождь. Сейчас тоже. И после возврата из СП. Днем потемнело, ударил гром и — ливень. Принес черепаху с балкона. А в СП денег не дают, пока на командировке не будет еще и круглых печатей.
Ох, недаром один мой мужик (из себя, из ненапечатанного, цитирую) думает, что День печати посвящен печатям, в том числе и круглым.
К. Абэ, его мысль о том, что мы все время в замкнутом пространстве. Давно и думал, и развивал, болтая и где-то записав: дом, автобус, электричка, кабинеты, самолеты, палатки, поезда, гробы, коляски и пр. А К. Абэ написал не то чтобы враз, а кто-то кого-то услышал — для мысли не важен язык.
С утра у Джоан Батлер. Иностранцы, любящие Россию, тут же болеют за нее больше многих. “У англичан, — говорит Джоан, — нет ностальгии”.
Говорили дуэтом, так как расхождений нет, думаем одинаково. Ее обрадовало, что я назвал Джона Донна. О суконности прозы, чтении в ванной и пр. “Компатриотка”, — сказала она о себе, оправдывая английскую собаку в квартире. Жалуется — нет подруги. Снимает дачу, гоняет на машине. Курит, пьет кофе. И я выпил. Потом у брата Миши (Яшина) чай. А с утра дома с ночевавшим режиссером Малышевым тоже кофе. Да еще чай. Да и сейчас холодный кофе. Зря. Надо бы раньше лечь, перечитал.
Не заснуть. Придется смотреть футбол. Бронза у нас или четвертое? Это полезно — быть вместе с народом, а народ сейчас смотрит TV.
Всех дел — поставил новый телефон. А двери так и не повесил. Казарма.
29/VII. Кому повезет на жену, тот и писатель. Наде, например, тяжелей Анны Григорьевны, Веры Николаевны, Натальи Николаевны вместе взятых. Они выходили за готовых. И столько не тянули. Хотя я не эпилептик и не дуэлянт.
Состояние обманутого мужа — это состояние пассажира в самолете: если гробанется, то причины от него не зависят.
Коверкание языка от злости на себя.
Вечер.
Сразу о случае. Он в том, что у меня был Леша Сидоров, институтский друг, оставлял его ночевать, но он поехал: кошка не кормлена.
— Пацифисты мы, — упрекал я его, когда провожал к электричке. — То кошка, то черепаха.
“Боюсь я за тебя”, — говорил он (до этого разговор о литературе. Это один из крестов — говорить о литературе).
Подошла электричка, простились, говоря о завтрашнем дне. Лешка чуть придержал ногой дверь. И вдруг сзади крик: “Мама! Лучше на этой!” И парень кинулся в дверь к Лешке, сшиб его, дверь задвинулась, прижала парня. Мама его кинулась, стала вталкивать парня, электричка дернулась. Мама и сама пыталась заскочить за сыном, но электричка-то пошла, ей зажало руки, я обхватил ее сзади и вырвал. Она упала на меня, я на локоть и на колено. Причем эта дура закричала, как я смел. Эту дуру могло поволочь по бетону, и это еще хорошо, а то бы под колеса. Глупо было объяснять. Я встал, по ноге текло теплое, локоть онемел.
Встретил Вл. Солоухина. Говорили хорошо.
Вполне хороша в русском языке такая фраза: отошел сесть посмотреть горение свечи. Отошел — зачем? Сесть. Сесть — для чего? Посмотреть. Посмотреть — что? Горение. Горение — чего? Свечи. Простое предложение, безличное, беззанятное. Еще хотел писать, но просят посидеть с ребенком Машей. Пойду.
Ходил перед Надиным приездом на рынок, уже все устали говорить, как дорого. Земляника, стакан — 1(один) рубль. В моем детстве она стоила до реформы 10 копеек. То есть стакан земляники сейчас стоит в сто раз дороже. Понять это не в моих силах. Правда, по сравнению с отцовской той зарплатой (750 р. — 75 р.) я получаю в два раза больше. Одна из причин, пожалуй, в том, что это месть природы — найди поди землянику.
Земляника напомнила еврейское кладбище, росла около него, но была зеленой, я вошел за ограду. На меня косились. Памятники, снабженные крещеными треугольниками, бедны и однообразны. В некоторых местах стоят ограды без могил. Могильщики-евреи говорят по-русски.
Надя моя привезла мне две рубахи. Рубахи на убой встречных. Когда-то (и сейчас иногда) хотелось “подзаработать и приодеться”, но всегда это желание глушилось тем, что заработать не выходило. Но нечего Бога гневить — не голый, не хуже других.
Привезла Надя себе такие босоножки, что даже колодникам было легче разнашивать новые колодки — жмут.
Хотя я к приезду делал уборку, но Надя еще тем же концом по тому же месту — и квартира озарилась. Началась сплошная еда, и пузо вновь выходит из пределов. И удержаться нет сил.
Но все, ребята, отболтался месяц. Дневник да письма — разве это литература? Кстати, письма опять запустил. Наверстаю. Пока не до них, пока до жены. Когда Наде дарят розы, то она не ставит их в хрусталь, а бросает в холодную ванну, и там они живут неделями. Мыться ходим к соседям. Зрелище в ванной японское. От радости любую глупость готов писать. Например, привезла Надя бальзам, его надо по каплям, а мы с Л. К. хлопали стопарями. Помогает.
24 августа. Две недели Финляндия. От вопроса туда: сколько водки? до вопроса оттуда: какие книги?
Ощущение двоякое: и ад, и рай. Вначале: штаны устанем подтягивать, пока догоним этот загнивающий капитализм. Потом: лучше и не догонять.
Все время можно вставлять припевом к воспоминаниям: какие дороги! Черная зеркальная лента. Машина идет 120—140. Живые лоси стоят на обочине. Чуть в сторону — ягоды. Малина, черника, много грибов. В перерыве семинара, за восемь минут, можно было есть черемуху, бруснику. Куропатки ходят, как курицы, тетерева даже не отлетают, зайцев, как кошек.
Точность потрясающая. Дисциплина арийская. В самолете детей водят в кабину летчиков. Вообще культ детей. Нет задних дверей в машинах — там дети и собаки, чтоб не выпали. Крошечная девочка, получив значок, делает книксен.
Нет очередей. Очередей нет. Высшая деликатность продавцов — их не видно. Когда надо — возникают из воздуха. Конечно, когда провожают, то видно, что забывают думать, но и не купи ничего, будут улыбаться. Конкуренция фирм и частников на пользу покупателей. Продавцы помогают выбирать хорошие продукты.
Реклама дорогая, ее мало. Всюду, например, два идиота читают журнал “Seura”. Понимая, что глупость, я все же купился — взял номер. Так себе. Но денег у “Seura” много.
Ходили по Хельсинки и другим местам ночью и днем, без охраны, и уверен, что в кино стреляют чаще, чем на улицах. О преступлениях пишут тут же. Все раскрыты.
Воровства нет. Нет понятия: воровать. Велосипеды, машины любые, все оставляется где угодно. Полиции не видно. “Зачем? Ведь нет причины”. Проблема мягкотелости полиции.
Семинар шел в живописной деревне Веро. Вечерами гуляли по деревне. В деревне три банка, десять магазинов, два музея, кино, танцплощадки, ресторан, много кафе. Церковь, кладбище.
Много кладбищ посетили. Не славянские. По линейке. За могилами ухаживает церковь, туда вносят за это плату. Деревянные инвалиды с дыркой — копилкой. Для престарелых.
Все погибшие в 18-м и в 39—45-м на учете. Выпущены о них книги, там фото каждого и рассказ о нем. Вообще, память к прошлому не наша. Список владельцев дома со дня (XVI—XVII вв.) постройки. Выпуски школы — все в книге, изданной типографским способом. Музеи на общественных началах. Никто, даже из крошечных, не забыт. Памятники, хоть неважные, всем. Урхо Кекконену уже есть место. Около Института финско-советской дружбы памятник повязан тряпкой, будто болят зубы.
Чужую историю хранят так себе. В этом же институте есть славянский отдел библиотеки, богатство вековое. Есть все выпуски любой типографии России с 1809 года. Впервые в руки взяли “Современник” Пушкина, и “Отечественные записки”, и “Инвалида”, и “Русскую старину”, и остальное. Многое еще не обработано, нет формуляров. Никто не спрашивает.
Денег выдали мало, будто в насмешку, хотя финский СП подкинул, все же сопли, это, может быть, к лучшему — больше глядели. Может быть, также хорошо, что переводчики были неважные, хоть и старались. Говорил немецким варварским, Валентин младофранцузским. Больше примечали сами. Порядок радовал, потом угнетал. Увидели у себя незасеянную землю — хоть ромашки вырастут. Также и дисциплина. Удивляло, что точны до тупости. Все время рассчитано. В радиоинтервью говорили об унификации мышления, о том, что головы — ЭВМ, все считают время и деньги.
Нечего от них ждать литературы, все они многостаночники, пишут, кажется, по расчету. Ни одного вопроса о том, что наболело, только о гонорарах. Наши тиражи кажутся им фантастическими. Писательница, жена капиталиста Вава Стурмер, пишет что угодно — детективы, стихи, руководство логопедам. Муж спрашивает о деньгах и пенсиях. Живут они лучше нас, наряднее, сытнее, но бездуховнее. Тут ничего нового нет. Завалены дерьмом боевиков и ужасов. Импотенты все через одного — и есть от чего, на блядей в журналах можно за полчаса наглядеться досыта. Кино тоже блядское, называется “секс-фильм”. Ходили даже в два, оба “с моралью”. Но валяются или сцепляются как угодно, в любых вариантах, все время. Вначале оглушает, возбуждает, потом отупляет, даже противно. Зрители. Жуют. Старичок радостно хихикает.
