И вдруг что-то непонятное поднялось в душе лейтенанта, отшвырнуло все сомнения и бросило в голову колонны. Он почувствовал такую силу, такую уверенность в том, что сейчас в нем проснулось сверхъестественное чутье и он сможет провести взвод по любому минному полю. Ларин понимал, что в этой ситуации командир не имеет права быть впереди, ведь в случае его гибели сорвется вся операция, но какой-то лукавый черт шептал: «Трусишь, лейтенант? Боишься, ноженьку оторвет? А то и головка — в кусты? Эх ты, а еще о чести рассуждаешь, о совести без пятнышка».
Этот дьявол не раз искушал Ларина. Он был его антиподом, вторым «я», которое жило где-то в тайниках души и все время зудело и ныло, призывая Игоря смириться, выпустить это «я» наружу и жить по его законам, не расходуя понапрасну столько сил и нервов на то, чтобы казаться сильным и цельным. «Не казаться, а быть. Быть! — твердил себе Ларин. — А тебя, черт полосатый, я выжгу. Не знаю, как ты в меня забрался, но рано или поздно из души я тебя выжгу!»
Но пока бог спит, черт, как говорится, не дремлет. Это он заставил Игоря еще в курсантское время за одно лето научиться плавать и перемахнуть Волгу, это в споре с ним Ларин одолевал одну за другой свои слабости и, сам того не замечая, становился мужчиной. Мужчиной с большой буквы.
В каждом из нас есть такой дьявол, каждою он искушает, показывая зазеркальный образ и призывая ему соответствовать. Ведь это так просто и, главное, нехлопотно — смириться со своими пороками и недостатками, потакать им и жить, как живется. Многие, ох многие поддаются этому искусу — и плывут, плывут куда придется.
Но мир держится не на них. Мир держится на тех, кто без конца борется сам с собой — а на свете нет ничего труднее этой битвы, — кто вечно собой недоволен, кто всегда помнит, что душевный покой — удел душевнобольных. Борьба, только беспощадная борьба с дремучим зверем, сидящим в каждом, делает из нас человека.
В том, как иногда полезно доверяться самому себе, Ларин убедился довольно быстро. Его взвод благополучно дошел до развалин, выбил оттуда немцев и занял круговую оборону. Фашисты бросили на завод две роты мотоциклистов. Причем с тыла. Каково же было удивление Ларина, когда мотоциклы стали подрываться один за другим, когда фашистскую пехоту разнесли в клочья собственные мины.
А ведь немцы рассуждали правильно: русские не могли пройти по этому полю, не сняв мин, значит, атаковать можно спокойно.
Автоматчики Ларина, поеживаясь, наблюдали эту жуткую картину и с еще большим уважением поглядывали на командира. А он, девятнадцатилетний лейтенант, основательно испугавшись задним числом, лежал за грудой кирпичей и чуть не плакал, вспоминая безумный бросок по начиненному смертью полю.
XIII
Два дня просидел Рекс в блиндаже доктора Васильева, а потом выбрался наружу. Его покачивало, кидало из стороны в сторону, в глазах — липкий туман. Нюх, правда, остался: запах крови Рекс чувствовал остро. Да и как не чувствовать, если под каждым деревом лежат наскоро перебинтованные, израненные люди. Одни ждали операции, другие — транспорта в тыл, третьи требовали отправить на передовую.
Больше всех возмущался немолодой старшина, чем-то знакомый Рексу. Он бродил от палатки к палатке и то кричал, то что-то клянчил, то грозил.
— Бумажку! — сипел он. — Дайте бумажку — и я уйду. Без бумажки нельзя: скажут, сбежал. А я никогда не бегал. И от фрица не бегал! Не бегал! Уволокли меня. Ваши санитары и уволокли. А мне надо в строй! У меня батарея бесхозная.
Наконец он наткнулся на Васильева.
— Товарищ капитан! — обрадовался он. — Ну вы-то меня знаете. Дайте бумажку, а?
— Зачем бумажку? На папиросу, — протянул доктор пачку «Беломора».
— Да не курю я, — досадливо поморщился старшина. — Бумажку на выписку. Здоровый я! Честное слово.
— Погоди-погоди, где-то я тебя действительно видел.
— У вашего друга капитана Громова. Помните, я щенят приносил, а вы лечили вот этого волкодава?
— Бывшего волкодава, — жалостливо покосился доктор на Рекса.
— И правда. Что это с ним?
— Тоскует. Хозяина, знаешь ли…
— Да ну?! Не может быть!
— Может. Он бросился под танк.
— Ох ты-ы… Тут шансов мало. Но есть. Есть! Его хоть нашли?
— Какое там, — махнул рукой Васильев.
— Эх вы! Надо искать. Не там искали, не там!
— Там. Саперы все видели. Они были рядом. Ладно, чего уж теперь. Ты-то с какой бедой?
— Да не с бедой я! Бумажка нужна. Контузило малость. Сутки пролежал — отпустило.
— Не тошнит? Не мутит? В ушах не звенит?
— У артиллеристов всегда звенит.
— Фамилия, имя, возраст, звание? — спросил Васильев, доставая блокнот.
— Старшина Губин. Иван Захарович. Сорока двух лет. Девятнадцатый артполк.
— Получай, Иван Захарович, справку и дуй к своей пушке. Дырявь их танки! Дырявь, потроши и жги!
— Есть, жечь! — молодцевато козырнул старшина. — А капитана Громова все же поищите. На войне всякое бывает. Я вон читал, один летчик без парашюта с тыщи метров сиганул — и ничего, жив-здоров, опять летает.
И тут появилась Маша. Она прибыла с передовой, сопровождая очередную партию раненых. Оборванная, с ссадиной на лбу и разбитыми коленками, она совсем не походила на ту хорошенькую женщину, какой была неделю назад. С Васильевым она виделась не раз, но все мельком. А тут ее прямо-таки бросило к доктору.
— Товарищ капитан…
— Да ладно тебе, — поморщился Васильев.
— Товарищ капитан Коля, — улыбнулась Маша, — очень рада вас лицезреть.
— Ну и видик у тебя.
— А что, нормальный ведьмоватый видик. На передовой, Коленька, все такие. У нас…
Вдруг Маша вздрогнула и оборвала фразу. Она услышала такой жалобный, такой зовущий и такой безысходный скулеж, что у нее разом похолодело сердце и подкосились ноги. Маша обернулась. Обернулась медленно, уже предчувствуя беду. Под деревом лежал Рекс. Узнать его можно было только по рваному уху и желтоватым глазам, преданно и до жути горестно смотревшим на Машу. Рекс очень хотел броситься к хозяйке, лизнуть ее руки, лицо… Но не держали ноги. У него даже что-то случилось с глоткой, и он не мог толком гавкнуть, чтобы дать о себе знать достойно, по-собачьи.
Маша упала рядом. Плакать она не могла, слез почему-то не было. Она обняла отощавшую, истосковавшуюся собаку и тоненько завыла. Тут уж Рекс совсем зашелся!
Он уткнул морду в небо и издал такой душераздирающий вопль, что к ним с Машей потянулись люди. Они топтались около бьющейся в рыданиях женщины и похоронно воющей собаки, спрашивали, чем помочь, но доктор Васильев, кое-как совладав с собой, говорил, что все в порядке, помощь не нужна и они сами во всем разберутся.
— Маша, Маша, — тронул он ее за плечо, — нельзя так. Нельзя. С чего ты вдруг? Ничего не случилось. Ровным счетом ничего.
— Ничего?! А Рекс? Почему здесь Рекс? Почему он такой?
— Очень просто: Рекс тоскует. Уже несколько дней без хозяина. А Виктор так его воспитал, что еду он ни от кого не берет.
— А что же… хозяин? Почему не покормит сам? — холодея от страха, спросила Маша.
— Будто не знаешь? — старательно бодрясь, продолжал Васильев. — Ушел в разведку. На этот раз надолго. Полковник Сажин приказал пошуровать по тылам. А собаку девать некуда, вот и привели сюда. Рекс ведь никого, кроме тебя, не признает, так что его здоровье, а может, и жизнь, в твоих руках. Во всяком случае, до возвращения Виктора.
— Да? Ты так считаешь? — дала убедить себя Маша. — Такого солдата, как Рекс, надо держать в форме. А то ведь, действительно, вернется Виктор, отоспится, потом опять в разведку, а верный помощник — словно водовозная кляча. Значит, так, — поднялась Маша и отряхнула юбку. — У меня есть полсуток. Ты, Коля, займись моими ранеными, а я — Рексом.
— Хорошо, — улыбнулся Васильев. — Только сначала собой, а потом Рексом.
— Конечно, конечно, — смутилась Маша.
— Можешь занять мой блиндаж. Я там все равно не бываю. Да и Рекс к нему привык.
Два ведра воды — одно для себя, другое для Рекса, две миски супа, банка тушенки, крепкий чай, вычищенная гимнастерка, надраенные сапоги, вычесанная шерсть и раздутое, как барабан, брюхо собаки. Когда Васильев увидел эту картину, у него отлегло от сердца.
«А может, старшина Губин прав? Может, и вправду плохо искали?» — подумал он.
Тем временем старшина Губин торопливо оборудовал огневую позицию. Его 76-миллиметровое орудие стояло метрах в ста левее и чуть впереди всей батареи.
— Мы будем в засаде, — убедил он командира. — Замаскируемся, закопаемся — и молчок. Вы стреляете, а мы молчим. А вот когда танки отвернут и пойдут на нашу высотку, мы врежем прямо поддых!
Все получилось, как он и предполагал. Напоровшись на прицельный огонь батареи и потеряв несколько танков, немцы пошли в обход — прямо на безымянную высотку. Губин улыбался. Правда, со стороны гримаса походила на ехидно-свирепую маску, но все-таки это была улыбка. Сколько раз говорили ему и командиры, и подчиненные, чтобы не ярился, но Губин непонимающе смотрел на товарищей и отвечал: он, мол, нисколько не ярится, а совсем даже наоборот, радуется, что через секунду влепит в лоб танку бронебойный снаряд.