И несколько раз повторял:
— За нарушение приказа смертная казнь через повешение…
Многозначительно качал головой:
— Строгость! Строгость! Без нее не обойдешься при нашей новой власти. Слишком распустили вас, молодые люди. Распущенность одна-с… Ни ему бог, ни ему… Вот, глядите, вылупился на меня. Ишь топорщится, как еж, небось собьет с тебя спесь новая власть… — сердито набрасывался он на какого-нибудь парнишку в промазученной кепке. И возмущался, когда слышал в ответ:
— Ты что пристаешь ко мне, зеленая гнида?
Клопиков пугливо озирался по сторонам, нет ли где-нибудь поблизости немецкого солдата или офицера для защиты, и возмущенно обращался к присутствующим:
— Вот видите, видите. Это же чисто большевистское семя. Кто он, не знаете ли, господа?
Люди отворачивались от него, молча расходились. Клопиков недоумевающе пожимал острыми плечиками и, ссутулившись, шел дальше, раздумывая о том, как много еще на свете этого семени… Глядишь, кажется, и ничего себе человек, и по виду, и по одежде, и по возрасту, можно сказать, в самый раз. А он от тебя нос отворачивает. Осторожность нужна, осторожность, Орест Адамович, а то, чего доброго, и на неприятность наскочишь, как в железнодорожном поселке, куда сунулся было со своими разговорами и расспросами. Взяли его там за шиворот и, поставив лицом в сторону городка, не очень вежливо стукнули по деликатному месту. Так стукнули, что он носом зарылся в уличную пыль. Да еще вслед:
— Проваливай, проваливай, немецкая ищейка! Да помолись богу, что еще светло.
И он ходил там, где казалось ему безопасней, и вынюхивал.
Он знал назубок все приказы. И о явке на работу. И о регистрации коммунистов. И о регистрации военнообязанных. И о явке в комендатуру раненых и отставших красноармейцев. О парашютистах. О партизанах. Об оружии. Ходил, примеривался, прикидывал на глаз, прислушивался.
Порой вынимал из кармана засаленную, потрепанную книжонку, где записывал раньше свои хозяйственные и служебные расчеты по мылу, щетине, сырым телячьим шкуркам. И наслюнявленным карандашным огрызком аккуратно записывал что-нибудь в недавно заведенные счета. Был тут счет номер первый: большевики, начальники, а также комсомольцы; счет номер второй — «которые важные семьи, что не успели выехать»; счет номер третий — «всевозможные подозрительные люди, а также которые ругают и поносят новую власть и добрым людям всяческие неприятности учиняют». Были и другие счета. И даже кончик языка высовывал, кряхтел, потел, записывая в книжку: «Еще одна семья, которая не выехавши, областного прокурора, трое деток мужского пола, возрастом малолетки». Или — «проверить: поселилась неподалеку неизвестная женщина с дитем».
Записывал, потом аккуратно засовывал книжицу в карман.
Шел и усердно кланялся немецким солдатам. А если впереди показывался офицер, загодя перекладывал в левую руку неизменную спутницу — палку-кривулю — и еще за несколько шагов, сняв свой ветхий котелок, замедлял шаг и почтительно приветствовал господина офицера.
Он все собирался пойти в комендатуру, даже намеревался посоветоваться об этом с уважаемым Шмульке, но тот не проявил особого интереса к его планам, что-то даже пробормотал о каком-то риске. И Клопиков до поры до времени отложил свой визит в комендатуру.
2
Раньше, чем в других селах фашисты появились в колхозе «Первомай». Во-первых, потому, что он был самым близким от городка, во-вторых, потому, что невдалеке от колхоза, на шоссе, в последние дни произошли события, — обрушился мост, кто-то подпилил сваи, — доставившие оккупантам немало хлопот. Гитлеровцы наехали внезапно. Влетели на улицу на нескольких грузовиках, а загуменной дорогой, за огородами, пылили мотоциклисты, окружали деревню.
Машины круто затормозили у сельсовета, остановились. Офицер и несколько солдат бросились в помещение, но вскоре вышли оттуда разочарованные: в трех комнатах сельсовета никого не было. Только на дворовом крыльце сидел старый одноногий Никодим, неизменный сторож и уборщик сельсовета. Он плел корзинку из лозы. Глухой и немного подслеповатый, Никодим так погрузился в свою работу, что и не заметил, как его окружили гитлеровцы. Его дернули за плечо, схватили за руки и, поставив у крыльца, все допытывались, где председатель сельсовета. Офицер, молодой, краснощекий, нетерпеливо тыкал пистолетом в грудь сторожа, требуя ответа.
Перепуганный Никодим бубнил одно, что сельсовет не работает.
— Никого нет. Нет, нет. Я один здесь, дом стерегу. А о делах я ничего не знаю…
Когда, наконец, до него дошло, что спрашивают о председателе, он так же решительно заявил:
— Ничего не знаю. На войне он, теперь все на войне, весь народ на войне, которые на ногах…
Он был до того стар и немощен, что даже имевший большой опыт в допросах офицер в конце концов отстал, видя, что от Никодима ничего не добьешься. Офицер скомандовал солдатам, и те бросились по дворам, обходя и обыскивая каждую хату.
Тетка Ганна копалась в огороде, когда услышала грохот подъехавших машин. Глянув на улицу, она бегом бросилась в хату.
— Спасайся, сынок, понаехали гады! Ах, боже мой! Беги огородами, может, в коноплях спрячешься. Да если что лежит где, сказал бы, спрятала б от фашиста.
— Ничего, тетка, не волнуйся.
И когда Дубков торопливо убежал со двора, она еще крикнула ему вслед:
— Боже упаси в руки им попасть. Смотри, не лезь на рожон. Я же мать тебе, не забудь. Такой же и документ у тебя. Так если что, то прямо и подавайся домой, — мои родители вот здесь, скажешь гадам.
И сразу набросилась на Сымона, работавшего в садике:
— Одежа где?
Тот уже услышал шум на улице и сразу догадался, о чем идет речь.
— Не беспокойся. Спрятал. Сам Гитлер не найдет.
— Ты у меня гляди.
— Гляжу, гляжу… Делай свое дело!
Гитлеровцы сновали по хатам, спрашивали про солдат, оружие, лезли в сундуки и кубышки. Уже некоторые тетки тихо голосили, глядя, как юркие солдаты тащили что попало из сундуков, поспешно запихивая в ранцы, в широкие голенища сапог то шелковый платок, то хорошее вышитое полотенце.
Помрачневшие мужья их успокаивали:
— А брось ты! Только и заботы, что это полотенце. Пусть он повесится на нем!
Но плач и крики вскоре прорвались и на улицу. В конце села раздалось несколько выстрелов. Из хатки вдовы Кляновичихи, стоявшей немного на отшибе, гитлеровцы вытащили еле живого красноармейца. Она не успела спрятать его, и у него, тяжело раненного в ноги, не было сил спрятаться самому. Взбешенные фашисты пристрелили красноармейца тут же на дворе. Тетка Кляновичиха бросилась было к ним с криком:
— Что вы делаете, ироды? Раненого человека убивать? Разве люди так поступают? Так ли положено солдатам по закону?
Розовощекий офицер вытолкал ее за ворота под старый раскидистый клен и, словно походя, выстрелил в нее раз и другой. Не глядя на упавшую женщину, пошел дальше, что-то скомандовав солдатам. Те уже тянули из сарая-телку, гонялись за поросенком на дворе, затем пристрелили его из автомата. Торопливо подожгли старую покосившуюся хатенку.
Еще видела старая Кляновичиха, как вьется сизыми завитками дымок, ползет по сухой обомшелой кровле, как незаметно вспыхивают огоньки, потом пламя взметнулось, взвихрилось искристым столбом и загудело, набирая силу. Из-под застрехи, из-под венчика повалили густые клубы дыма.
Видела также Кляновичиха, как бежали к ней люди, но гитлеровцы перехватили их и, оттесняя штыками, погнали обратно. Она еще нашла в себе силы приподняться и, глядя вдоль улицы и превозмогая страшную боль, еле слышно прошептала сухими посиневшими губами:
— Не увидать вам матерей и детей ваших… выродки…
Людей сгоняли к сельсовету. На стене дома гитлеровцы расклеили разные объявления, вывесили большой плакат, с которого глядела, озираясь на всех безумным взглядом, мрачная образина с черной прядью волос на лбу. Бросался в глаза крупный шрифт надписи внизу: «Я освободил вас».
Розовощекий офицер взобрался на крыльцо, потоптался на месте, покрикивая на солдат, и начал говорить, показывая рукой на плакат:
— Великая Германия пришла к вам с помощью. Фюрер освободил вас от большевиков. Вы сейчас свободные люди. Вы живете теперь в новой Европе. У вас будет новый порядок!
Офицер выпалил весь запас привычных фраз, загодя заготовленных, и теперь присматривался к лицам людей, к их жестам, тревожным взглядам, которые они бросали на пламя пожара у околицы. Офицер понял эти взгляды, оживился:
— Каждый, кто выступит против нас, будет казнен. Кто не выполнит нашего распоряжения, тому смерть! Кто укрывает красноармейца или коммуниста, тому смерть! Кто не сдаст оружия, будет повешен. Кто будет портить мосты и дороги, тот карается смертью. Кто нанесет вред нашей армии, тот не будет жить на земле. Вы теперь люди Германии. Вас любит фюрер, он желает вам добра…
