Я не могу говорить об этом с Простом, мне нельзя подносить мои слабости на блюдечке. Но я представляю себе, что он не размышляет, что ему все равно, что он совершенно расслабленно сидит в машине и неистово жмет на газ.
Я решил понаблюдать за собой и своими чувствами, на протяжении какого-то времени позадавать себе вопросы и честно отвечать на них. Постепенно я пришел к выводу, что мне больше всего недостает естественности происходящего и не имеет смысла ездить, так сказать, с включенным рассудком… Плюс к этому — ледниковый период в McLaren (не касается Алена, но почти всех остальных), плюс смехотворная серия дефектов — когда-то сумма этих вычислений окончательно стала отрицательной, так что все было ясно. Я мог все прекратить, но не видел проблем и в том, чтобы проехать сезон до конца. Моя тренированная способность к мотивации была достаточно сильной для того, чтобы эти несколько гонок продержаться в хорошем стиле.
В пятницу перед гонкой на Нюрбургринге я сказал Рону Деннису, что я в следующем году больше не буду выступать, ни за него, ни за кого-то другого. Он принял это, но попросил пока не говорить об этом. При объявлении о моем уходе все шефы команд ринутся к своим — и без того слишком малочисленным — звездам и склонят их к срочному продлению контрактов. Не мог бы я быть так любезен позволить ему сначала приобрести нового человека? Это я ему пообещал. Через неделю он позвонил и сказал:
«У меня есть Росберг, он подписал контракт. Ты можешь теперь говорить и делать, что хочешь».
Мне было в самый раз, поскольку следующей «остановкой» был Остеррайхринг. Теперь я мог объявить об уходе в собственной стране. Я попросил даму из Marlboro, ответственную за прессу, объявить о пресс-конференции Лауды в субботу в девять часов. Я хотел бы сделать announcement.[25] И о чем я хочу объявить?
«Если я тебе это скажу сейчас, тогда завтра мне не о чем будет объявлять. Может быть, я беременный».
Через пять минут Рон Деннис был тут как тут. «У тебя завтра пресс-конференция?» «Да, почему бы и нет?»
«О'кей. Пресс-конференцию даст McLaren. Я буду присутствовать».
«Ты спокойно можешь придти, но это пресс-конференция Лауды. Она не имеет отношения к McLaren».
На следующее утро в шатре на трассе было очень много журналистов. Трудности я испытывал в том, чтобы понятно объяснить факт, который я сам находил странным: я ухожу, но не сразу. Я просто рассказал, как было на самом деле, о падающей мотивации и расширяющейся Lauda Air, то есть о смене профессии. Поскольку рядом стоял Рон Деннис, для меня было само собой разумеющимся поблагодарить его и McLaren. Потом я попросил журналистов задавать вопросы.
Мгновенно возникла тема: а что в McLaren будет дальше?
Деннис подошел к микрофону, но не ответил на вопрос, а сильно взмахнул рукой и, показав назад, где стоял Джон Барнард, сказал: вот действительно великий человек, который и реализует все большие достижения, его способности никогда не оцениваются должным образом, это сейчас надо прямо заявить. Ни слова про меня — только Барнард и McLaren. Было глупо и неприятно, это можно было прочесть по лицам журналистов.
Сразу вслед за этим была тренировка, вскоре у меня случилась поломка нагнетателя, и я вынужден был ждать. Деннис пришел ко мне в боксы. Я сказал, что он дерьмо и выставил себя перед людьми идиотом. На это он ответил только старой поговоркой: «Nobody is perfect, everybody makes mistakes».[26] Я повернулся и ушел, оставив его стоять. За выходные он понял, что вызвал волну антипатии, в том числе и в британских изданиях, и извинился передо мной. Будто бы он предыдущим вечером выпил, был растерян, его запутала двуязычность пресс-конференции и черт его знает что еще.
Перед Зандвоортом ему снова пришлось со мной поговорить, поскольку предназначенный мне тренировочный автомобиль он хотел отдать Просту. Это было вполне понятно из ситуации в чемпионате, и я не стал сильно капризничать. В дальнейшей беседе он, наконец, обозначил свою главную проблему: «Барнард и я работаем по 15 часов в сутки, 365 дней в году, на этот автомобиль, на эту команду. Если потом выигрывается гонка, то ее выиграл Прост или Лауда, о нас никто не говорит. Это неверно и несправедливо, мы, по меньшей мере, так же часто должны появляться в газетах, как и пилоты. Поэтому и конференция в Цельтвеге должна была быть от McLaren, а не от тебя».
Потом он разразился следующим: «Ты уезжаешь на Ибицу, сидишь на солнышке, в то время как мы работаем, а если ты возвращаешься, все внимание фотографов — на тебя».
Я ответил ему, что он полон комплексов, и что дискуссии с ним для меня скучны и глупы. Между нами — барьер, забудь меня.
Еще одно типичное для него высказывание: «Однажды я буду более знаменит, чем Лауда, и иметь больше денег, чем Ойех». Чего ему желаю.
Зандвоорт. Я опять настраиваю себя изнутри, пытаюсь себя мотивировать. В дождь будет порядочная бойня. Вопрос, найду ли я достаточно сил, чтобы справиться с этим. Но посуху гонка должна еще раз быть в удовольствие, а McLaren — однозначно лучшие машины для этой суперскоростной трассы. Это связано с днищем, одним из действительно гениальных решений Барнарда. С тех пор, как регламент, запретивший «автомобили-крылья», предписал flat bottom,[27] все варианты конструирования ограничены единственным участком кузова — за двигателем. Здесь разрешен подъем днища, и на нашей машине все идеально настроено. Узкий двигатель и форма выпускной системы позволяют наиболее благоприятно выполнить бутылкообразную форму, которая и представляет собой главный секрет в аэродинамике днища. Здесь Барнарду удалось получить большое прижимное усилие, не используя громадные антикрылья, которые негативно сказываются на максимальной скорости. Короче говоря, Зандвоорт (как и Остеррайхринг) — это трасса, где аэродинамика важнее, чем управляемость, то есть очень подходящая для McLaren в варианте 1985 года.
Мое десятое стартовое место было на сей раз действительно следствием технической неприятности, которая в гонке, однако, более не проявится. Когда я на разогревочной тренировке проехал лучший круг, то почувствовал, что мог бы победить даже с десятого места. Для меня стало вдруг очень важным, успеть использовать один из немногих шансов этого года. Пусть и после объявления об уходе — или, наоборот, поэтому.
Полный хаос на старте. Стоящий передо мной Бутсен немного проехал и встал, как вкопанный, я рву направо, вдруг передо мной оказывается Пике, который тоже не тронулся. Между делом где-то на пути попался Мэнселл, пришлось совершать беспорядочный зигзаг, но в первом повороте я оказываюсь шестым. Быстрый испуг: автомобиль охватывает избыточная поворачиваемость, значит, я выбрал не те шины. Причина может быть только в жесткой левой задней шине. С боксами была договоренность: если я заеду сразу на первых кругах, то мне нужны более жесткие шины, в противном случае — четыре мягкие (а не так, как теперь — три мягких и одна жесткая). Я иду четвертым, затем — третьим, вслед за Росбергом и Простом, приближаюсь, но не могу поддерживать его темп, поскольку машина слушается все хуже. Значит — новые шины, как можно быстрее, еще до середины гонки. Для этой (и любой более поздней фазы) уже действует правило: четыре мягкие шины. Так и должно оставаться, и, чтобы парни в боксах даже и не начинали раздумывать, я заезжаю без предупреждения, пит-лейн достаточно велик, чтобы понять — я прибываю. Прекрасная, без сучка и задоринки, смена шин, теперь я — восьмой.
Машина снова плохо слушается, я не понимаю, почему. В любом случае я с самого начала обхожусь осторожно с педалью газа, прочувственно дозирую газ в медленных поворотах, чтобы минимизировать пробуксовку колес и, тем самым, износ шин. И все равно, «лоханка» излишне поворачивается. Противники впереди меня исчезают, ну понятно, им тоже надо менять шины — и вдруг я становлюсь первым, впереди Сенны и Проста. От Сенны давления не исходит, конечно, я знаю, что следует ждать Проста. В середине гонки у меня девять секунд преимущества перед Аленом. Чего я не мог знать, это того, что Рон Деннис приказал поставить мне при смене опять одну жесткую заднюю шину, а Прост, который заехал на несколько кругов позже, получил четыре мягкие. Прост приближается, приближается, приближается, каждый круг уменьшает отрыв на несколько десятых. Передо мной появляется Пике, который из-за неудачного старта был в роли статиста, но чей автомобиль сейчас так хорошо идет, что он может избегать обгона на круг. В быстрых поворотах он производит завихрения, которые меня раздражают и тормозят. Если бы он только знал, что мешает мне! Наконец он вроде бы начинает понимать, во всяком случае, ускоряется, увеличивает отрыв настолько, что я получаю преимущество в остатках его аэродинамической тени.
Прост давно прошел Сенну, все сильнее приближается, и за шесть кругов до конца он устраивается в моих зеркалах, как у себя дома. Тут, мол, я, не просмотришь. Оба мои зеркала говорят: Marlboro.
