землю, закрывал голову руками, но тяжёлым «Гриндерсам» это не помеха. Сломан нос, выбито три зуба, а оба глаза заплыли настолько, что перестали открываться. Кажется, кто-то шарит по моим карманам, потом тащат меня куда-то, но недолго, а потом оставляют, и шаги удаляются по асфальтовой дорожке.
* * *
Лизонька нахмурилась, смотрит на меня.
– А что такое грин-де-сы?
– «Гриндерсы». Это такие модные ботинки. Очень тяжёлые, с толстой подошвой. Неубиваемые.
Она засмеялась.
– Как мы?
Я подмигнул ей и улыбнулся. Она иногда подмечает вещи, до которых взрослым только предстоит додуматься.
– Точно.
– А что потом случилось?
Я пожал плечами, подразумевая очевидное: не «не знаю», а «как будто у меня были варианты».
– Попал сюда. Теперь лежу.
– Но про-це-дур тебе не делают.
Я кивнул.
– Так надо. Что могли, уже сделали. Теперь ждут результата.
Она поёрзала на кресле, оперлась локтями о недавно изрисованный дерматин, подпёрла голову кулачками.
– Давай дальше рассказывай. Мне нравится история.
* * *
Я помню себя только здесь. Как лежал на постели и оглядывался по сторонам. Палата маленькая, двухместная, и тишина. Сосед за ширмой лежит, сопит. Слышу, аппарат рядом с ним пикает, другой – воздух качает, чтобы лёгкие работали. У соседа врачи крутятся, а ко мне даже не подходит никто.
Полежал я так немного. Голова замотана, трубка в горле торчит. Другая в носу, и по ней жижа какая-то розоватая вытекает. Ноги на вытяжении, грузы вправляют поломанные лодыжки. Руки-ноги работают, голова вроде тоже. Сколько времени прошло – понять не могу, память начисто отшибло. Но ничего нигде не болит, всё функционирует. Решился встать. Походил по палате, на соседа глянул тихонько сквозь щёлочку.
А потом помню – очутился я опять в парке.
Сижу на лавочке и понимаю, что не просто так это. Вечер уже, люди кругом ходят. Постарше, помоложе, а всё мимо, будто и не замечают. А я знай себе сижу и по сторонам оглядываюсь.
В «Клетке» уже музыка играет, стробоскопы мерцают, люди потихоньку собираются.
А я сижу дальше, монетку в руках кручу. Большая попалась, с незнакомым рисунком. И откуда только взялась? Вроде не в ходу такие. А пальцы сами её перебирают. По костяшкам взад-вперёд гоняют, подбрасывают тихонько да ловят. Орёл-решка. И всё чаще орёл выпадает. Хорошо это, люблю, когда так выходит. Всегда орла выбираю. Орлы летают.
И нутром чую, что жду чего-то. Скоро уже должно случиться, и чем оно ближе, тем быстрее я монету гоняю по пальцам. Взад-вперёд мелькает, как и люди перед лавочкой.
И кажется мне, что монета мягкой стала. Я пальцами её сжал, а она поддаётся. Как будто таять начала. Не должно так быть, металл – он жёсткий ведь, пальцами не согнёшь. А у меня получилось. Ощутил силу какую-то в руках, а потом и во всём теле – даже будто тесно стало. Кожа как чужая и лежит плохо, хочется сбросить. Воздуха не хватает, и кажется, что не было бы груза этой кожи, так и взлетел бы.
Пальцы сжал как следует – монета и согнулась пополам. Я такое про Петра Первого слышал, что он пятаки медные пальцами гнул, мол, силища была у него невозможная.
Я монету выпрямил, да легко так, играючи. Поднял камешек с земли. Щебень средней фракции. Сжал в кулаке, он в труху и рассыпался.
И тогда мне эта мысль пришла, от которой я до сих пор никак отделаться не могу. Может, наше тело тоже как клетка? Живём мы в нём запертые всю жизнь, а способностей своих и не знаем. А попадаются иногда люди, которые ломают прутья клетки. И тогда хоть летай, хоть рельсы сгибай. Не было бы этой кожи тяжёлой, так хоть в космос можно улететь.
С такими мыслями я и не заметил, как стемнело. Аллея опустела, а я всё сижу и жду чего-то. Есть такое ощущение внутри, что знаешь – должно случиться. А что – загадка.
Смотрю, по аллее девушка идёт. Та самая, с которой я в «Клетке» познакомился. И не одна идёт, а с компанией. Ребята, трое. Все чуть постарше, лица серьёзные такие. Останавливаются возле лавочки моей, и начинают разговаривать. Будто меня и рядом нет.
– Ну давай, – говорит один. – Веди нового лоха. Штырь будет приглядывать. Мы тут встретим.
Так мне противно стало.
Девушка улыбнулась невесело, а потом говорит:
– Тот ведь в больницу попал, вы знаете? Весь город говорит.
– Не дрейфь, подруга. На нас не выйдут, это точно. Мы же его тогда за ограду оттащили. Менты глубоко копать не будут. Нашли под оградой, пьяный был, да и попал под раздачу.
Она отмахнулась и вдруг меня заметила. Вслед за ней и вся троица повернулась.
– Что, братиш, проблемы? – спросил старший.
Не узнал меня. А девушка узнала, распахнула глаза, ладошкой рот прикрыла, чтобы не закричать.
– Это он, – только и смогла сказать.
Старший не понял, кто он. А другой пригляделся да и говорит:
– Это ж мы его отмудохали в прошлый раз.
Старший подошёл ближе.
– Валил бы ты отсюда, фраерок.
Злобно так сказал, на выдохе. С хрипотцой, с угрозой, кулаки сжал.
А я не хотел уходить. Сам бы я ни за что не решился выйти из клетки своего тела, даже если бы был уверен, что всё получится. А эти трое помогли, всё как надо сделали. Теперь нужно их отблагодарить.
Я взял его рукой за лицо и чуть сжал пальцы. Короткий крик ударил мне в ладонь и затих. Кости сухо хрустнули, я почувствовал, как под давлением лопнул его мозг. Несчастный успел только ухватиться за мои пальцы, но руки его тут же обмякли.
Другой пытался помочь, я ткнул его в грудь. Рёбра треснули, проткнули лёгкие, и он быстро захлебнулся своей кровью. Третий, попытался убежать, в своих тяжёлых «Гриндерсах». Но, видно, от ужаса, ноги его отказали. Он стал ползти. Я наступил ему на обе лодыжки, они захрустели и стали безвольными культями. Та же участь постигла его руки и позвоночник.
Я обернулся. Девушка стояла посреди дорожки, в оцепенении и совершенно седая.
* * *
– Хотя, наверное, тебе ещё рано слушать такие истории.
Лизонька насупилась.
– Ты не смотри, что я маленькая. Я ведь понимаю, что мы уже не вернёмся. Так что не страшно.
Я кивнул. Ей тоже ничего не угрожало.
В палате аппарат жизнедеятельности «качал» моё уже мёртвое, спрятанное за ширмой разбитое тело. «Травмы, несовместимые с жизнью» – так будет написано в заключении судебно-медицинского эксперта.
Зато познакомился с Лизонькой. Она с детства на диализе,
