Светлов обожал делать подарки, удивлять, радовать подарками. Брал с собой- будто на прогулку – малознакомую и малооплачиваемую работницу театра и заходил с ней в магазин. Покупал ей платье или туфли. Скрывал это. Он вовсе не был добреньким, как это некоторым казалось. Не раз видел я его гневным.
Мы ездили с Михаилом Аркадьевичем по Алтаю. В одном из целинных совхозов утром зашли в столовую позавтракать. Народу почти нет, все уже на работе. И только у раздаточного окошка бушует молодой здоровенный парень. То ли на кухне не было того, что он требовал, то ли еще что-то его рассердило, но, войдя в столовую, мы услышали, как он нагло, мерзко хамит официантке. И вдруг тщедушный Светлов срывается с места, подбегает к верзиле и кричит:
– Что вы хамите? Советская власть сильнее вас!
Парень был так поражен этим заявлением, что затих и ретировался.
Светлов органически не выносил хамства, пошлости, претензии.
– Хамить с младшими, с зависимыми – последнее дело,- говорил он.
Много говорят о юморе Светлова. О нем ходят легенды. Светлову подчас приписывают чужие остроты. И я не раз слышал, как он говорил:
– Это не я. Это не мое.
Юмор Светлова иногда добродушный, иногда иронический, а порой довольно злой. Он любил похвастать:
– Ты не думай, меня боятся…
Один режиссер, слывший новатором, не оправдал эту свою славу в сценической практике. Светлов назвал его «уцененным Мейерхольдом».
Видный критик в присутствии группы молодых поэтов пытался сражаться со Светловым его же оружием – оружием острословия. Но в процессе пикировки допустил бестактность. Светлов предупреждающе сказал:
– Мальчик мой! – мол, это запрещенный прием.
Критик поднял руки и взмолился:
– Михаил Аркадьевич, смените гнев на милость!
Светлов ответил:
– Я каждый день меняю гнев на милость, и именно на эти средства я живу.
Один довольно упитанный поэт был чрезмерно занят устройством мелких своих делишек. Светлов сказал про него:
– Это какой-то заведующий своим телом.
Однажды мы подходили к дому, где жил Светлов.
И Михаил Аркадьевич сказал:
– На этом доме будет мемориальная доска, а на ней напишут: «Здесь жил и не работал М. Светлов».
Как видите, он не щадил самого себя. Но творческий процесс шел непрерывно, только удовлетворение наступало редко.
Сам себя Светлов судил строго. Сколько лет назад написана была «Гренада», а он все еще был недоволен строчками:
Но «Яблочко»-песнюИграл эскадронСмычками страданийНа скрипках времен…
Он не раз говорил об этом и оправдывался:
– Ты понимаешь, тогда так писали.
Некоторые молодые поэты не выдерживали высокого градуса его критики и отходили от него. Светлов огорчался этим. Но как он радовался, когда слышал или читал что-либо талантливое!
– Нет, ты послушай, как он написал!-И, обращаясь к поэту, молодому или своему сверстнику: – Ты прочти, прочти ему!
…Я не могу говорить о Светлове объективно. Для меня он часть моей жизни, часть меня. Может быть, лучшее, что во мне есть.
Мне хочется рассказать о живом Светлове. О его походке, как он ступал прямо на носок, не дожидаясь, пока каблук коснется земли, весь устремленный вперед. О прищуре его глаз, доброжелательном, хитроватом, всегда с юмором, вызывающим партнера на ответ. О его обаятельном грассировании. Словно есть в словах буква «р» – ан ее и нету! Казалось, стоит ему сделать усилие, и он будет нормально произносить – «р-р». А он, оказывается, этим мучился и однажды при мне долго упражнялся на слове «Аврора». Без конца повторял он: «Аврора», «Аврора». Мне хочется рассказать о том, как он читал свои стихи и пел свои песни на собственный мотив. У него было два варианта мелодии. Он гордился этим и немного стеснялся:
– Старик, это я сам сочинил музыку…
Некоторые торопливые воспоминатели пишут: поэт с некрасивым лицом. Это неправда. Впрочем, сам он не считал себя Аполлоном (это его слова). Как-то, очень давно, гуляли они с Иосифом Уткиным, очень талантливым поэтом, славящимся, помимо всего прочего, своей внешностью. Светлов сказал ему, поддразнивая:
– Иосиф, ты красивый, а я умный.
Не раз он говорил мне:
– Старик, нам с тобой, чтобы кого-нибудь покорить, нужен интеллектушко!
(Он любил это словообразование: меценатушко, интеллектушко.)
У него было на редкость интересное лицо. Когда он читал стихи или пел песни, он становился прекрасен.
Вот я вижу его шагающего взад-вперед по комнате в проезде Художественного театра. Работая, думая, фантазируя, он никогда не сидел за столом. Вышагивал километры, как он сам говорил. Я иногда думал: может быть, поэтому он такой худой?
Вот он идет по Москве, по улице Горького, чуть наклонившись вперед, как бы ничего не видя, всегда думая о чем-то своем. На нем длинноватое коричневое пальто, большая кепка. Он странно неуклюж и изящен. Всегда без кашне и без перчаток.
– Это я сам себя так закалил. Я никогда не простуживаюсь.
Навстречу идет знакомый:
– А, Миша! Как жизнь?
– Постепенно.
– Как здоровье?
– Вскрытие покажет.
Светлов торопится расстаться со случайным собеседником. Спрашиваю, кто это.
– Как его… ну, забыл фамилию. Короче говоря, как сказал бы Боря Левин, это не лучшее из отбросов человечества. – И добавляет: – Я не хотел бы остаться с ним в осажденной крепости.
Вот он, собранный, не показывая, что волнуется, читает нашему театру одну из последних своих пьес – «Человеческая должность». Читка проходит с триумфом. Он счастлив, но выражает это скупо:
– Посмотрим… Ну, так зайдем куда-нибудь?
Вот он звонит ночью или рано утром:
– Старик, послушай, кажется, я сочинил что-то маловысокохудожественное.
Читает стихи.
– Ну, как?
Хвалишь, высказываешь свои соображения.
– Так это же только черновик. Надо еще поработать.
Тяга к людям, к общению с людьми самыми различными, стремление радовать, удивлять шуткой, рассказом, эпиграммой, черпать от них, создавая все время атмосферу творчества, – это было воздухом его работы. Очень давно, слушая разговор о хороших и плохих людях, он как бы нечаянно обронил фразу:
– Все-таки люблю я этих двуногих…
Светлову, как и всякому большому поэту, присущ был дар предвидения. Он интуитивно угадывал. Написанная в 1926 году «Гренада» десять лет спустя, во время испанских событий, стала мировым стихотворением.
А вот другой, уже личный, пример.
Мы родились с Михаилом Аркадьевичем в один день -17 июня. Только он был старше меня на год. Если мы оба в этот день бывали в Москве, то обычно праздновали его вместе. Так было и 17 июня 1941 года. Собрались в ресторане «Арагви». Михаилу Аркадьевичу исполнилось в тот год тридцать восемь лет, мне – тридцать семь.
Друзья попросили Михаила Аркадьевича написать стихи по случаю двойного праздника. Стихи не получились, но начало запомнилось:
Смерть звонит по телефону:– Тридцать восемь, тридцать семь!
Через четыре дня началась война.
За два года до кончины, когда ни он, да и никто еще не знал о его смертельной болезни, Светлов писал:
…Близок, близок мой последний час,За стеной стучит он каблуками.Я исчезну, обнимая васХолодеющими руками.
Рано ушел он от нас. Если бы он прожил еще несколько лет, мы узнали бы нового Светлова.
Роберт Рождественский
Какие памятникиставятся волшебникам?Из мрамора?Из бронзы?Из стекла?Довольствуемсяслабым утешением,Что нас позвалиВажные дела.Так повелось,что вечера задымлены,И опровергнутьничего нельзя…При жизни –Рядовые собутыльники,А после смерти –Лучшие друзья…Однажды в полденьсказку встретить можно.Не проходи и запросто присядь.А сказкакурит,Пьет коньяк с лимономИ спрашивает:«Как живешь,босяк?..»И вот ужеСначала жизнь задумана!Построен за ночьгород на песке…Сидит на стулеДобрая,СутулаяРомантикав усталом пиджачке.Она и не кончалась – времяне было.Она не отдыхала –Векне тот.Она, прервав остроты,нежно-нежноНа солнцеруку тонкую кладет.Молчит.А пальцы слушаются слабо,И непривычно тихоза столом…Струится и подрагиваетслава,Как воздухНад пылающим костром.
СВЕТ ТАЛАНТА. Вера Инбер
В 1922 году я поселилась в Москве. Нелегкое время… Хотя у меня было уже три поэтических сборника, я переживала некий кризис. Старый мой читатель был утрачен, новый не приобретен, а главное – не было обретено ощущение времени…
