потому, что нечего там было принимать. Искусствоведы пишут, что работы не сохранились. Видимо, были сожжены на костре самим автором. Как Сандра Буллок скупила и спалила все порно, в котором снималась, так и этот развел кострище у себя на огороде, только ему, наверное, и скупать-то ничего не пришлось, достал из сарая.
– Да-да, я читала, – вторила ей собеседница – от него и жена первая ушла с детишками, потому что тот у нее на шее сидел, кутил с собутыльниками и картинки рисовал для торговых лавок.
– Ну конечно, – вступила вновь первая. – Ну вспомни, что они там вытворяли, эти все футуристы-авангардисты. Кто они были? Бездельничающая молодежь, которая эпатировала публику своими причудами, выходками и мазней. А хотели, как все, поменьше работать и побольше бабла. Некоторым, видишь, повезло: плеснули краской спьяна, и поперло, – со вдохом то ли сожаления, то ли зависти продолжал голос. – Деньги, слава, бабы.
Ее спутница на этот раз присоединилась к диалогу легким поперхиванием.
– Да, моя дорогая, а ты что думала? – продолжала первая. – У него этих квадратов по миру то ли двадцать четыре, то ли двадцать семь. И ах, боже мой! Миллионы за что? За маркетинг. И все, кроме этого конкретного квадрата, у них там, за бугром, в частных коллекциях. У меня одна знакомая на Лонг-Айленде дом строила, так у нее архитектором был какой-то тридесятый внучатый племянник седьмой воды на киселе Малевича, у него одного таких квадратов пять штук в банковской ячейке свернуты рулоном и упакованы в тубус. Так что все это великое искусство далеко не ради искусства, моя дорогая.
Уходя от экспоната, следователь мельком бросила взгляд на тех, кто переговаривался у нее за спиной. Обе дамы надсредних лет были похожи на одну и ту же тетку, которая время от времени попадалась в телеящике, где манерно рассказывала о правилах этикета. Дрозд подумала, что нужно будет почитать биографию автора и сравнить с услышанным по существу.
Значит, искусство не ради искусства, подумала она. Как всегда, точка преткновения – мотивация. Она мысленно возвратилась к своему самому плохо отрабатываемому делу. А что, если мы подспудно думаем о маньяке как о человеке с извращенной сексуальной целью, а у него совсем другие мотивы? Мы, конечно, решили: раз убита проститутка, значит, дело замешено на сексе, потом выяснили, что у нее ВИЧ, тогда предположили, что мотивом может быть месть, а что, если убийца все-таки человек одержимый сверхценной идеей, но ценность видит в чем-то третьем? Что, если его цели настолько витиеватые или настолько нелепые, что нам и в голову не приходит их предположить?
Виталина еще некоторое время побродила по залам. Она внутренне склонилась к идее, которую поначалу отринула, и с облегчением вздохнула, когда ее начальник тоже перестал о ней навязчиво напоминать. Следователь попыталась представить себя психопатом и отыскать в себе мотивы, по которым, не будь она здравомыслящим членом общества, почувствовала бы тягу к убийству. Разглядывала работы абстракционистов и подумала об эпатаже, в таком случае убийство должно было быть вычурным, подчеркнутым, гротескным, вызывающим страх, или омерзение, или романтизм смерти. Кошкин дом, конечно, тоже антураж, но вызывает только брезгливость. Пренебрежение к собственной смерти тоже своего рода мотив, но такие психопаты скорее будут прыгать со скалы в причудливом костюме или спускаться на дно океана без акваланга. Пренебрежение к чужой жизни? Этого очень мало для убийства, тогда нужен конфликт. Признаков конфликта в квартире убитой не было.
Зацепиться не за что. Если в обозримой ретроспективе похожего преступления нет, значит, нет общих черт, по которым можно хотя бы предположить мотивы. Тогда что остается, забыть и ждать второго случая? Но Дрозд ведь предположила, что убийца не помешан на сексе. Выходит, что следующее убийство вообще никак не будет напоминать первое.
– И-и-и? – протянула она вслух и поняла, что народ вокруг нее расступился. Некоторые смотрели с опаской, некоторые с любопытством.
Следователь привычным жестом поправила очки на переносице и, упершись указательным пальцем в ямочку ниже лба, вспомнила, что она в контактных линзах. Виталина подумала, что должна испытывать неловкость, однако ничего такого не почувствовала. Решив, что ее соприкосновение с искусством на сегодня подошло к концу, она ровным шагом направилась к выходу.
В машине Дрозд подумала, что с матерью так и не встретилась. Та после их договоренности отзвонилась к вечеру и сказала, что со встречей можно повременить, она немного поругалась с Виталиком, потому снова согласится стать его женой не раньше чем через пару месяцев.
Виталина подумала, что людей после пятидесяти стоит частично ограничивать в дееспособности, потом вспомнила, что ей до назначенного возраста осталось всего двадцать, и мысленно уточнила, что такие люди обязательно должны быть очень похожи на ее мать. Она понимала, что проблема с материнским замужеством просто отложена на непродолжительный срок и ее все равно придется решать. Но хотя бы было время подумать как.
Она помнила, что маман непостоянна в своих предпочтениях и ее всегда окружали мужчины, разные и по внутреннему содержанию, и по внешнему лоску. Но каждый из них задерживался ровно настолько долго, пока обожал мать и превращал все ее недостатки в достоинства. После первого, даже аккуратно высказанного недовольства мужчины, как правило, надолго не задерживались. Но! Дрозд не могла вспомнить ни единого раза, чтобы речь зашла о замужестве. Теперь она точно уверилась, что у матери долгая душевная связь с ее, Виталины, бывшим супругом. Вероятно, еще со времен его аспирантуры. Да, возможно, не такая проникновенная во всех смыслах, которая представилась ей в первый раз, когда она узнала, что ее бывший муж съехался с ее матерью. Наверняка тогда все было довольно платонически. И мать свела их и познакомила поначалу как научного руководителя и его магистрантку. Но Дрозд, хотя и была всего лишь бакалавром психологии, теперь осознавала, что матушка хотела реализовать свое либидо в отношении Виталика через нее, свою дочь. А Виталик – свое к ее матери, но через дочернее тело.
При всем при этом Виталина, как ни странно, не чувствовала обиды, она испытывала облегчение, что избавилась и от одной, и от другого. Пока… пока разговор не зашел о том, что теперь хотят стереть из памяти ее детство. Забрать квартиру. И забыть, что она все-таки дочь. И все-таки бывшая жена.
– За что бы я их убила, будь я маньяком? – почти вслух подумала следователь.
Виталика она не ревновала. Пыталась заставить себя почувствовать ревность, но ничего даже отдаленно похожего не испытала. Для нее он был жалок, многоречив и ни на что
