— Скажу. Только мы сейчас с тобой оденемся и поедем в город, все равно не уснем после сегодняшнего.
— Вчерашнего. Сегодня уже завтра, милый. Три часа, люди спят.
— Это в Норвегии люди спят. Или в Штатах. Колбасники в Мюнхене тоже спят. А испанцы только-только начинают гулять. Одевайся. Едем.
— Куда?
— Увидишь.
Свернув от Пуэрто-дель-Соль направо, они проехали по маленьким улочкам до Пласа Майор, бросили машину на площади, окруженной коричневыми декорациями средневековых домов, спустились на улицу (улочку — так точнее) Чучиньерос; задержавшись на миг возле скульптурного креста в языках металлического пламени, Роумэн спросил:
— Знаешь, что это?
Криста покачала головой.
— Это памятник ста пятидесяти тысячам евреев, которых здесь сожгли инквизиторы.
— А говорят, что у Гитлера не было учителей.
Он кивнул:
— Знаешь, что такое Чучиньерос?
— Нет.
Улица названа в честь ложечников и вилочников; всего триста лет назад она была за городом, можешь себе представить? Здесь хорошие ресторанчики, мы с тобой пойдем в «Каса Ботин», самый древний в городе — четверть тысячелетия…
— Зачем? Ты не хотел быть дома? Думаешь, нас с тобой подслушивают, и не надо говорить в твоей квартире?
— В нашей квартире. Говори, что хочешь. Постарайся забыть, что было.
— Нет, этого я никогда не смогу забыть.
— Забудешь. Обещаю тебе. Идем.
В маленьком ресторанчике веселье шло вовсю, хотя был уже четвертый час, — табачный дым, музыка, громкий смех. Испанцы разбиваются в ресторанах на громкие столы — каждый совершенно автономен, живет своей жизнью, не обращая внимания на то, что происходит рядом: мой стол — мой мир, все остальное не касается меня, пусть живут, как хотят.
Хозяин сокрушенно покачал головой, поздоровавшись с Роумэном:
— Надо было б заранее позвонить, сеньор. Очень трудно с местами. Если не обидитесь, я вынесу вам столик из кладовки… Он, конечно, не дубовый, придется накрыть скатертью…
— Да хоть бумагой, — ответил Роумэн. — Моя жена и я хотим попрощаться с Мадридом.
— Сеньор покидает Испанию?
— Испанию нельзя покинуть. Мы уедем в Штаты на медовый месяц. Оттуда прилетают к вам, а мы отсюда поедем к ним, — видите, я уж и про своих родных американцев стал говорить, как про чужих: Испания растворяет в себе каждого, кто провел здесь больше года.
— Щелочь, — согласился хозяин. — Разъедает без остатка. Моя мама была француженка, но я так ненавижу лягушатников, словно она была немкой. Правда! Пока будут делать стол, я покажу сеньоре наши подвалы. Прошу вас, сеньора. Только нагните голову, чтобы не набить шишку, очень крутые ступени. Наш дом построен на обломках крепостной стены, сложена из кремня, никакая бомба не достанет. Когда начнется новая война, приходите ко мне, никакого риска, абсолютная гарантия жизни.
— Нет уж, — усмехнулся Роумэн. — Спасибо, но лучше не надо.
— Надо, — обернувшись к нему, тихо сказала Криста. — Чтобы добили тех гадов, кто уцелел…
— Это ты про тех, кто сегодня был у нас в гостях?
Женщина ничего не ответила, пошла вниз по крутым лестницам еще быстрее; подвал был сложен из красного кирпича; балки крашены яркой белой краской; кое-где видны глыбы кремня, не задекорированные новым дизайном, — кремень таил в себе запах пороха и ожидаемого огня. Память выборочна, она хранит в себе стереотипы, но в зависимости от уровня интеллекта того или иного человека высверкивает такая аналогия, по которой можно прочитать характер личности.
«Это она сказала про кремневую ожидаемость огня или я подумал об этом?» — спросил себя Роумэн. По тому, как хозяин, рассмеявшись, ответил Кристине, что об этом ему говорил великий дон Пио Барроха, он понял, что Криста сказала именно то, о чем он только что думал.
— Мы действительно летим к тебе в Штаты? — спросила Криста.
— Да.
— Когда?
— Потом, ладно?
Она показала глазами на спину хозяина, который двинулся к следующей двери, что вела в бодегу, и Роумэн чуть кивнул ей в ответ.
— Я веду вас в святая святых, — пояснял между тем хозяин, спускаясь первым. — Здесь мы храним лучшие вина из Ламанчи, от сеньора Дон Кихота, даем только самым уважаемым гостям. Вы, — он улыбнулся, — получите от меня одну из этих бутылок. Правда. Вот эту, — добавил он, взяв с металлического стеллажа старую бутылку; так, однако, только казалось — пыль обсыпалась, и стала явственно видна свежая этикетка. «Ну, хитрецы, — понял Роумэн, — они специально присыпают новую бутылку пылью и землей, чтобы она за месяц приобрела соответствующую товарную ценность: „пятнадцатилетняя выдержка“!»
— Ах, я всегда путаю стеллажи, — смутившись, заметил хозяин. — Винами занимается мой младший, Доминго… Эта бутылка свежая, позапрошлогодняя. Правда.
«Зачем врать в малости, — подумал Роумэн. — Это же та мелочь, которая ставит под сомнение всего человека. Ну отчего мы столь эгоцентричны, что полагаем, будто другие не заметят то, что заметил ты сам?!»
Когда они поднялись в зал, столик уже накрыли; свет, однако, притушили, хотя народу за те минуты, пока их не было, стало, казалось, еще больше, — четыре часа утра, разгар мадридского веселья…
— В чем дело? — спросил Роумэн хозяина. — Будет сюрприз?
— Да, — ответил тот. — Ко мне попросились два безработных артиста. Я их кормлю и пою, пока они ищут себе антрепренера, а по ночам за это раза два они выступают перед постоянными гостями. Один наш, Педро Оливьера, другой француз, — как же я ненавижу эту нацию скряг, если б вы знали! Правда! Извращены, жадны до глупости и при этом огромный гонор! Но фокусничает этот парень хорошо, убедитесь сами… Очень странный парень, он к тому же рисует и прекрасно играет на скрипке. Правда. Я спросил его, отчего бы ему не поступить в оркестр, а он ответил… Знаете, что он ответил?
— Знаю, — сказала Криста. — Он ответил, что лучше быть «звездой» в маленьком, но своем деле, чем последней скрипкой в самом лучшем оркестре.
— Вы знакомы с ним? — удивился хозяин, и по тому, как он удивился, Роумэн понял, что Криста угадала. «А я бы ответил иначе, спроси он меня, а не Кристу. Я бы ответил так: „Фокус — власть; люди — подданные. Скрипка слишком нежна и хрупка, чтобы позволить мне ощущать свою силу“. Каждый о своем, — подумал он, — а обгаженный — о горячей ванне».
Фокусник был маленький, сутулый, причем он не играл сутулость, он действительно был таким, с круглыми водянистыми глазами; веки набухшие, видимо, болен парень, почки или сердце.
Он достал из кармана старого, лоснящегося фрака пачку «Дукадо», открыл ее, вынул сигарету, протянул людям, сидевшим ближе всех к нему, попросил пощупать — достойным жестом, ничего от клоуна, который хочет рассмешить собравшихся, нет, просто человек делает свою работу: «Сейчас я стану вас дурить, а вы поймайте меня, попробуйте-ка, тогда можете освистать, прогнать взашей, опозорить, только сначала поймайте, вы же за этим пришли сюда; когда вы смотрите мою работу, вам более всего хочется заметить, как я дурю вас, бедные вы мои люди, но я не доставлю вам этого удовольствия, не ждите; фокус — математика, ее понимают единицы из миллионов; наука избранных; холодная, отрешенная, а потому чуть снисходительная к другим, но очень при этом требовательная».
Сигарету фокуснику вернули, он легко бросил ее в угол рта, сжевал, достал следующую и так же легко, поймав ее ртом, прожевал, словно кусок торта. И так он сжевал все сигареты, одну за другой, — двадцать штук; он не стал икать, хвататься за живот, изображая резь в кишечнике (Роумэн, кстати, ощутил ее), или падать на пол, дрыгая ногами, а можно было бы: здесь любят предметное выявление состояния, люди платят деньги за то, чтобы видеть.
Он постоял несколько секунд в задумчивости, обводя притихших посетителей своим грустным взглядом, а потом — неожиданно хлопнув ладонями над головой — начал пускать из носа, ушей, рта клубы табачного дыма, а после выплюнул на пол кусок огня и, не поклонившись даже, ушел, потому, видимо, что над ним слишком уж животно смеялись…
— Ты заметил, какие у него руки? — спросила Криста.
— Да. Странно, у него испанские руки. В Прадо… — начал было он и запнулся. — В Прадо, — повторил он, — ты можешь заметить, что у тех испанцев, которые позировали Эль Греко, Гойе, но особенно Мурильо, — апостольские, указующие руки. У этого — такие же.
— Ты споткнулся, когда помянул Прадо… Почему? Оттого, что именно там меня видели с Кемпом?
— Да.
— Ты думал, что упоминанием Прадо можешь обидеть меня?
— Да, пожалуй. Но мне самому тоже было неприятно произносить это слово, хотя я так любил его раньше…
— Отведешь меня завтра в Прадо?
