Ой! Я так счастлив в поле где воздымаются от струй водяных сухие травы и колосья и соски ее
Я так бегу бреду за ней вдыхая сладкий острый запах ее мокрого атласного платья вдыхая глотаю прикровенный запах пот живицу смолу ее неутоленности неразделенности который не может смыть унести неистовый сокрушительно прямолинейный металлический ливень
Ай! Я так люблю в текущем этом поле ее страждущую душу ее текучее платье ее алавастровые луны ее долгие груди дыни а в ливне груди жен и дев восстают неистово воздымаются как травы дотоле от сухости поникшие (может оттого что яростные дождевые капли щекочут терзают будят блудные соски пустынные?)
Ах! Я так стражду мучусь! маюсь! так я люблю ее болезнь ее страданье и ее убитые — мать и отец — Иосиф и Людмила — уплывшие в глинах мне уже навек бессмертные родные родные родные как кровяные бинты к смертной роящейся ране насмерть прилипшие…
Да! Да! душа человеческая — это вечная бессмертная кишащая незримая рана бренного тела…
Вот что есть душа человеческая… И только смерть желанная исцеляет нас от этой жгучей души-раны
И что же мы вечнонедужные вечнообреченные — боимся смерти спасительницы исцеляющей?..
Ай!.. Слепцы святые…
…Тогда мокрые радостные что ли в кормильном житном хлебном животном утробном ливне мы пришли в дом хлипкий мой где стены тонкие дощатые стали сыры от ливня и простыни одеяла влажны от ливня пронизывающего бедный ковчежец кораблец земляной дом мой
Всегда в таких ливнях я боюсь что деревянный утлый дом мой уплывет в ливне в бескрайние поля русские равнины холомы наши безответные и там как паруса сложит черепичную потрескавшуюся крышу рухлую свою и стены паруса крылья мокрые дощатые
Всегда я как все русские безвинные люди мучаюсь от этих бескрайних — летом затуманенно замутненно неистово дождливых а зимой — осыпчиво снежных холмов ледяных в которых крик о помощи доносится как шепот а шепот как немота… И оттого от лютой заброшенности человечьей в этих загробных холомах русский заживо забытый погребенный человек пьет и тогда витает душа его преодолевая бессмысленную неоглядность неуютность этих земель…
Холмы и долины эти то снежные то дождливые все время вторгаются в душу мою разбивая сметая ее как ветер сивер бедное птичье гнездо
От больших северных ветров русская земля вздыбливается воздымается и идет застывает холмами как океан волнами… да!..
Отсюда от ветров этих великие холомы русские родились восстали!.. да!..
А хрупкое тепло русской души вечно развеивается этими ветрами холомами и долинами как струйка костерка в неоглядном осеннем поле
Тогда я быстро разжигаю березовыми веселыми древами печь-притопок мою
О Наталья странница колосяница нагая моя! сыро дождливо тебе но сейчас огонь березовый солнечный рванется в печи и тепло березовое заструится на наготу твою!
И быстро огонь наполняет бьющимся теплом бедную горницу мою а Наталья рассыпает по полу вымокшие колосья и от них идет легкий пар а изумрудное платье она кладет на печь и оно тоже дымится мокро высыхая утихая но она томится мучается
Ах Тимофей Пенфей а ливень не утихает а ливень рождает гонит по земле глины несметные волнистые засасывающие…
А они придут в твой дом? а они не придут за мной?
А из них из глиняных бегущих саванов не выглянут отец и мать мои убитые улыбчивые уплывшие?.. А?..
Иль они уже в двери в стены бьются стучатся маются?.. А?
Хотят у нас от смертных глин спастись бежать избавиться?.. А? А? А?..
…Наталья Колосяница дом мой неподвластен ливням и глинам!.. Это струи ливня бьются о крышу о стены и нас усыпляют завораживают… Давай выпьем сливового свежего самогона крестьянского повального — я сам творю его из мелких слив — этим летом в сушь сливы мелкие морщинистые квелые уродились, но самогон из них терпкий падучий!..
И мы пьем самогон гиблый то низкий то высокий и ложимся на колосья мокрые влажные дымные рядом с печью и я обнимаю ее но она дрожит она далекая она в тех глинах что ли у той реки Варзоб-дарьи затерялась заметалась забылась и я обнимаю возвращаю ее не как муж а как брат потому что она несчастная и дивные лучезарные дыни и млечные неистово круглые луны колеса плоти жемчужной ее несчастны…
(Ах, Господь! Ах на таких колесах-лунах катаются в раю?.. Уйю!)
Но я дивлюсь сквозь сон сквозь самогон дым дурманный через все несчастья и дрожь ее я дивлюсь как все извивы изгибы впадины долины лужайки холомы телесные змеиного спелого тела ее входят ладно тесно во все изгибы и впадины и долины тела моего
И мы лежим как горная скала и дерево взявшееся поднявшееся растущее в ней и дерево извилисто от камня душного тесного но и камень треснул и сыплется песком от дерева раздвигающего его
И мы лежим целокупно неразлучно как древо взошедшее в камне
Тут что ли у горящей печи на колосьях мокрых что ли я постигаю верные суть соль библейской мудрости: и станут двое — одно… О! Ой! как блаженно! больно! сладко!.. неотвязно!.. Камень и растущее в нем дерево сладчайшее!.. Древо в утробе камня… Древо вскормленное взлелеянное камнем!.. Древо камень раздвигающее… Древокамень…
Наталья! спи спи спи! пусть семя мое бешеное сладимое непролитое неугомонный гоный мой сосуд мои чресла засушливые несбывшиеся обожжет изорвет! но я не трону не нарушу тебя…
Но она молчит многоплодная лежит на колосьях у горящей печи и хладны безответны дивные луны и дыни и холмы и лона и устья-дельты ея! да!..
Ах ночь ночь нощь ливня! нощь дождя ночь девственницы вечна…
И всю ночь я обнимаю ее как малое дитя и боюсь уснуть и боюсь что тайно она покинет меня и горький сиротский дом мой навек опустеет сморщится скукожится после радости нечаянной необъятной такой…
Наталья! странница колосяница! как мне радостно! от горящей березовой веселой печи! от ливня усыпляющего! от высыхающих курящихся колосьев! от тебя!
Айя! айя! Нощь сладка!.. Я гляжу в огонь… Солнце… Солнце… Солнце…
…Помнишь? Что-то видится мне далекая солнечная гора и ЗОЛОТИСТАЯ колосистая дорога иерусалимская и Спаситель еще свежий еще новорожденный после Святого Воскресенья встречает Марию Магдалину и Спутниц Ее и говорит им:
"Радуйтесь! Радуйтесь!"..
А молитва говорит повторяет: "Христос — веселие вечное"!..
Ах Наталья! ах спящая странница! такая радость золотых курящихся струящихся колосьев! такая радость в душе! и в теле! и в бедном доме моем! так я счастлив необъятно… Как Мария и те! те! те спутницы Ея!.. да! да! да!.. и я на той горе на той иерусалимской завороженой небесной уже дороге стою что ли в пыли курчавой сладчайшей… и ты рядом возлюбленная с ликом агнца чистая кроткая моя…
А ведь это самый радостный самый ликующий день на земле в жизни всех человеков и ушедших и живущих и грядущих и отныне нет между ними смертных бесповоротных преград, если однажды Смертный навек восстал!..
И вся та иерусалимская дорога в златом льющемся солнце!.. Солнце, солнце!.. Льющееся злато!.. Вечная воскресшая любовь!..
Но тут ночь ночь нощь… ливень ливень… Наталья нагая спит в руках в ногах в чреслах в губах моих… а я уже на той иерусалимской льющейся солнечной чародейной дороге на той горе стою и рад и счастлив как в утробе теплой матери дремлющее дитя дитя дитя…
…Потом я просыпаюсь что ли чудю ворожу что ли? потом я осторожно встаю и подкладываю в печь новых березовых поленьев и вновь оживает огонь печной и я вновь ложусь с Натальей моей и вновь обнимаю обвиваю объемлю ее чтобы она не бежала не ушла не разлюбила меня
Наталья Наталья! спи спи спи! а когда проснешься — пойдем на ту иерусалимскую дорогу на ту гору где только что Воскресший Спаситель свежо сказал Марии Магдалине и спутницам Ея: "Радуйтесь"!..
От моего домика до той земли до той дороги — пять тысяч верст, но мы радостные! но мы обнявшись неразлучно пешком босиком побредем побредем! дойдем!.. там нет русских ледяных смертельных снегов! там пыль плещется материнская отчая вечная теплая шелковая кормильная пыль святых земель святых дорог!..
Там Солнце Солнце! Там льющееся злато! Там иерусалимская дорога… Там Вечная Любовь воскресшая!..
Тут что ли я опять засыпаю затуманиваюсь я от печного усыпляющего материнского тепла утробного огня от струй несметных ливня от горячего уже покорного уже моего тела Ея…
