— Больно?
— Нет, — отвечаю я и вижу, как у него мрачнеет лицо. Он ерошит на голове волосы и что-то говорит врачам на непонятном языке. Наверно, на латинском. Потом как ни в чем не бывало подмигивает мне и потирает рукой шрам над бровью. И говорит:
— Ну что ж, брат, надо продолжать.
— Надо, — соглашаюсь я и тоже подмигиваю.
И мы оба улыбаемся.
А продолжать, Катя, это шесть уколов в день, через каждые два часа, и еще массаж, и гимнастика, и всякая всячина, такая скучная, что о ней просто не хочется рассказывать.
Уколов я не боюсь, привык. Плохо только, что очень часто. Едва начнешь читать или писать, а тетя Даша, наша медсестра, толстая такая, в белой шапочке и в таком белом халате, что смотреть больно, уже тут как тут.
— Поколемся?
— Поколемся, — вяло соглашаюсь я.
А читать и писать мне, Катя, приходится очень много — нужно догонять ребят. Но я лучше тебе все расскажу по порядку.
Профессор Сокольский привез меня из деревни прямо в клинику. Сказал, что я за последнее время здорово сдал, все леченье придется начинать сначала. Помнишь, какой я был? Бледный, худющий, голова «ступеньками» острижена… Положили в палату, Федор Савельевич выслушал меня, осмотрел, с врачами поговорил. Сказал тете Даше, чтоб книг мне принесла, и собрался уходить. А я остановил его и говорю:
— Федор Савельевич, как бы это Веньке сказать, что я в Минске?
— Какому Веньке? — удивился Сокольский.
— Аксенову Веньке. Другу моему. Он в 7-ом «А» учится, в нашей школе. Здесь совсем недалеко, по улице Пушкина. Большая такая школа, четырехэтажная.
— На улице Пушкина? — переспросил он и вдруг, улыбнулся. — А-а, это тому футболисту знаменитому, который по пятнадцать голов за одну игру забивает? Знаешь, Саша, я сейчас скажу, чтобы тебе принесли ручку, бумагу, конверт. Напиши своему Веньке письмецо. Некогда мне, брат, по школам ездить. Работы невпроворот. Сегодня напиши, а завтра он к тебе прибежит.
Тут Сокольского позвали, и он вышел. А я решил не писать. Думаю, придет завтра дядя Егор, попрошу его, пусть сходит в школу. А то пока письмо дойдет да пока его Веньке передадут… И домашнего адреса его я, как назло, не знал. Улица Коммунистическая, а вот какой дом, квартира?.. В голову как-то не приходило спросить.
Да… Вот лежу я, значит, и скучаю. В палате нас двое: я и Женя Багров. Он совсем еще маленький, лет десяти, черный, как галчонок. Женя, как и я, болел полиомиелитом, а потом тоже не мог ходить. Но только совсем недолго, его быстро вылечили. И теперь он не сидит в палате ни минуты, бегает все время по клинике, и даже помогает сестрам записки и передачи разносить. Он еще чуть-чуть на левую ногу прихрамывает, но Федор Савельевич сказал, что это скоро пройдет и он будет совсем-совсем здоровым. Вот ведь как хорошо, а?
Мне повезло — и здесь моя кровать у окна. А за окном скверик, весь в снегу. Дорожки расчищены, а там, где были клумбы, настоящие сугробы. Ребятишки бабу лепят. Здоровую такую бабу! Снег мокрый, катается хорошо, вот они и лепят. Один ком на другой поставили, а третий никак не поднимут — высоко. Вот бы им помочь…
Тетя Даша книги принесла. Мои любимые. «Тимур и его команда», «Дети капитана Гранта». А мне читать не хочется. Качай-Болото вспоминаю, тебя, Митьку с Севкой. Вдруг слышу — шум на лестнице. А потом по коридору кто-то как припустит! Не иначе, Женька. «Ох и задаст ему сейчас тетя Даша за беготню», — думаю, а самому даже завидно немножко; Я бы, наверно, тоже так бегал, если б вылечился!
А топот к нашей палате приближается. Обрадовался я. С Женькой в шахматы сыграю, все веселее будет. Он хвастался, что здорово играет, всех здесь обыгрывает, даже взрослых. Сейчас проверим — я в санатории тоже был не последним шахматистом.
И вдруг открывается дверь, и в палату влетает… Ну, кто бы ты думала? Венька! Рыжий, растрепанный, а за ним халат по полу тянется. Как увидел он меня, как заорет:
— Сашка!
И ко мне. Схватил за плечи, трясет, а в глазах у него золотые искорки так и прыгают.
А следом за ним вошла тетя Даша. И прямо с порога строго сказала:
— Молодой человек, немедленно убирайтесь отсюда.
— Это почему? — как воробей, взъерошился Венька.
Тетя Даша всплеснула руками от возмущения и уперла кулаки в бока.
— Нет, вы только посмотрите на него! — воскликнула она. — Без разрешения ворвался в больницу, промчался по ней так, что задрожали стены, опрокинул в коридоре стол и после этого еще «почему»? Убирайтесь!
Она широко распахнула дверь и отошла, словно уступая Веньке дорогу.
— Да не опрокидывал я вашего стола, — взмолился Венька. — Чуть задел только. Я же не виноват, что вы его в самом проходе поставили.
Но тетя Даша молча показала ему на дверь.
Вот тебе раз!
— Тетя Даша, ну разрешите ему побыть, — попросил я. — Он больше не будет.
— Не буду, — мрачно подтвердил Венька.
Тетя Даша была неумолима.
— Вот я возьму да сейчас же вызову… дежурного врача, — сказала она, и лицо ее покрылось красными, пятнами. — Стыдно, молодой человек! (Это Венька-то молодой человек!) Больница, между прочим, не стадион. И вообще, где вы взяли халат? Приемные часы давно окончены.
И смотрит на Веньку, прямо как на какого-нибудь жулика. А он стоит красный как рак и галстук свой за кончик дергает.
«Вот влип», — думаю я, а самому аж заплакать хочется. Выгонит она его сейчас, как пить дать выгонит! Сто лет не виделись, и даже поговорить не даст. А спорить нельзя: больница в самом деле не стадион, и на этот счет тетю Дашу не переспоришь.
— Иди, Веня, — говорю, — завтра придешь.
— И завтра не придет, — отрезала тетя Даша. — Хулиганам здесь делать нечего.
…Тетя Даша, тетя Даша, что вы такое говорите! Разве Венька хулиган? Я от этих слов чуть с кровати не свалился.
Не знаю, чего бы я ей от обиды наговорил, если б в это время в палату не зашел Федор Савельевич.
— Уже прибежал? — говорит он Веньке и улыбается. А потом поворачивается к тете Даше: — Это я приказал халат ему дать. Пусть приходит после обеда в любое время.
— Пусть приходит, — растерялась тетя Даша; — Я… ничего. Пожалуйста, Федор Савельевич… Только уж сами ему расскажите, как себя в клинике вести нужно, а меня от этого дела увольте.
Она неприязненно посмотрела на Веньку и вышла, сердито шурша накрахмаленным халатом.
Тогда профессор подошел к Веньке и положил ему руку на плечо.
— Слышал, что тетя Даша сказала? Заметил, что она в мягких тапочках ходит? Ну так запомни: здесь лежат больные люди. Им нужны тишина и покой. И если ты еще раз вздумаешь так греметь и орать…
— Никогда! — перебил его Венька. — Честное пионерское.
Я облегченно вздохнул.
Проговорили мы до самого вечера. Я рассказал Веньке о вас, о своей жизни в Качай-Болоте, он мне — о нашем классе.
Говорил он шепотом и время от времени испуганно оглядывался на дверь.
— А как ты узнал, что я уже вернулся? — спросил я.
Оказалось, что Федор Савельевич поехал за ним сам. Прямо из клиники. В школе он Веньку не застал, занятия уже окончились. Тогда профессор взял Венькин адрес, но его не было и дома. Разыскал он его в Доме пионеров и прямо оттуда привез в институт. Внизу профессор задержался, а Венька, подобрав полы длиннющего халата, помчался ко мне: Федор Савельевич еще по дороге сказал ему номер палаты.
…Дважды тетя Даша приоткрывала дверь и заглядывала к нам, а мы не могли наговориться. Наконец она принесла коробку со шприцами и ампулы и посмотрела на Веньку так, что он тут же начал собираться.
— Завтра приду, — шепнул он мне, а когда тетя Даша отвернулась, показал ей язык.
Назавтра Венька пришел вместе с Григорием Яковлевичем, нашим классным. Халат по-прежнему волочился за ним по полу, но шел он на цыпочках и вежливо поздоровался с тетей Дашей. Она не ответила, видно, никак не могла простить ему вчерашнее.
Григорий Яковлевич сидел на стуле, крутил свое пенсне и щурил близорукие глаза. Венька, наверно, успел все рассказать ему, потому что он ни о чем не расспрашивал. Потом вышел в коридор, о чем-то потолковал с Федором Савельевичем, вернулся и сказал:
— Профессор разрешил тебе заниматься здесь. Ты здорово отстал, Саша, поработать придется серьезно.
— Поработаю, — охотно согласился я. — Вечером дядя Егор придет. Учебники принесет, тетрадки, и начну.
Григорий Яковлевич нацепил пенсне на нос и недоуменно посмотрел на меня:
— Зачем же вечером? Сейчас и начнем.
Он встал, придвинул к моей кровати табурет, положил на него карандаш и тетрадь, которые вытащил из кармана.
— Запиши тему по геометрии: «Теорема Пифагора».
И мы целый час занимались геометрией, пока я не понял, почему квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов. А Венька в это время показывал Жене «теневой театр», и тот взвизгивал от удовольствия: больно уж занятные фигурки получались у Веньки.
