Последнее, что видел в жизни мой отец, был его сад. Ноябрьский, голый, холодный и мокрый сад. Упал на дорожке, там его и нашли. Смерть наступила, судя по всему, между часом дня и двумя. Но было же ещё и утро. Утром я его не видела. Тот, кому днём суждено погибнуть в автокатастрофе или умереть от инфаркта, чувствует ли он что-то странное, особенное, утром? И если да, то, вероятно, это чувство столь незначительно или столь необычно странно, что он о нём и не скажет никому. В самом этом ощущении, видимо, как-то зашифрован и запрет его обнародовать. Всё должно выглядеть обыкновенно. Просто случайностью.
Мы с отцом как-то ехали на дачу. Мне было лет тридцать, ему соответственно семьдесят. На платформе он вдруг оставил меня и подошёл к женщине лет сорока в светлом плаще. И проговорил с ней всё время, что мы ждали электричку. Когда я потом спросила, кто это, он ответил: «Это Ольга Сергеевна», и больше ничего. Она, безусловно, выделялась среди людей, собравшихся на этой платформе. У неё были крупные, яркие черты лица и густые каштановые волосы. Впрочем, близко я не подходила и её лица как раз не помню. Я думаю, он встречал её здесь иногда, а ездил всё время на одной и той же электричке. Видел ли он её в то последнее утро? Этот вопрос занимает меня с тех пор, как его нет, уже тринадцать лет. Мне кажется, нет, не видел. Тогда был очень обычный ноябрьский день. Ничто не предвещало и не должно было предвещать. Мама только вспоминает, что утром попросила его привезти из погреба картошки, потому что у нас вся вышла, а он очень твёрдо сказал: «Нет, картошки я тебе сегодня не привезу», и не сказал почему, а она не стала настаивать.
Человек напротив думает про меня
Я знала мальчика лет десяти, мама у него была испанка, он был белокурый в отца, звали Борисом, мама называла его Борисън. Она говорила: «Он и рта не успеет открыть, а в любой компании детей и взрослых все чувствуют: не русский». Потом, вздохнув, добавляла: «А в Испании бываем – там тоже все сразу говорят: видно, что не испанец». И сколько таких маргиналов, которых ни один сидящий напротив не примет за своих. Почему он вообще думает про меня, человек напротив? Потому что он пуст в данный момент (или всегда), и ему надо заполнить себя мною? А если я толстый мальчик-подросток, для которого каждая мысль незнакомого человека – игла в сердце, потому что я знаю, какая это мысль? А если я закомплексованная двадцатилетняя девушка, и в свои двадцать лет уже знаю, что никто, войдя в комнату, где есть ещё хоть одна женщина, не выберет меня? А если я женщина не первой молодости, которая едет домой, выписавшись из гинекологической больницы, куда понятно зачем меня возили по скорой… Европейцы, я заметила, вообще не выносят, если незнакомый человек взглянет на них в упор больше одного раза. Могут повести себя грубо по нашим понятиям – переставить стул в кафе, чтобы оказаться к смотрящему спиной. Пересесть в транспорте. Мы-то здесь – нет. Будем терпеть и делать вид, что не замечаем. На то, что им даёт обыкновенная цивилизация, даже не культура, у нас уходят годы, вся жизнь. К старости мы интуитивно приобретаем ровно столько морщин, сколько нужно, чтобы стать незаметными, не меньше, но и не больше. Некоторые, случается, ведут себя грубовато, почти как иностранцы. Моя двоюродная бабушка обладала ярко выраженной восточной внешностью. Так она однажды деловито спросила двух очень внимательно разглядывавших её мужчин: «Ну что, товарищи, смотрите на мой нос?». Товарищи смутились. Смотреть перестали, а думать-то вряд ли.
Вообще-то в данном случае «смотреть» и «думать» – практически синонимы. Это кем же я должна быть, чтобы незнакомый человек, отведя от меня взгляд, удержал меня в своём сознании ещё хотя бы минуту. Красавицей? Так тогда ему глаз-то будет не отвести! То и дело будет снова на меня взглядывать, не удержится. И это будут уже не мысли, и даже уже не рассматривание… Стало быть, уродкой. Инвалидом, например. Тогда смотреть перестанет скоро, а вот думать будет довольно долго, до своей остановки, но не обо мне, а о печальной судьбе человека вообще, о том, как его, бедного, скручивает в бараний рог, и никогда не угадаешь, может, вот так и тебя, а хорошо, что тебя не так, слава Богу, что тебя не так, а ты ещё жалуешься.
Да, человек напротив думает про нас быстро. Афористично даже. Подозреваю, иногда ему хватает одной единицы внутренней речи. Если это слово – существительное, держу пари, что это часто бывает название национальности. То есть решает вопрос: свой – чужой. Некоторые на этом и успокаиваются.
Всё это, конечно, очень несправедливо. То есть несправедливо, что нам же не дано оправдаться. Он же, который напротив, не знает, что бабушка моя родилась в Ростове-на-Дону в семье грузчика Ивана Степановича Михайлова, и у всех четверых детей в семье и у самого Ивана Степановича – вот именно такие не то армянские, не то еврейские носы. Человек напротив не в курсе, что маму мальчика Борисъна в 1937 году в астурийском порту Хихон погрузили на пароход, отправлявшийся прямиком в советский детдом, и было ей в ту пору четыре года, так что никто её не спрашивал, хочет она быть испанкой или русской. Человек напротив видит, что я некрасива и темна лицом – а вдруг у меня чудесный голос! Вдруг я просто Полина Виардо. Никогда он не услышит моего голоса, а думать будет, исходя из лица. Ну что ты ноешь, – скажут, – о тебе что, никто никогда хорошо не думал? Думали, думали. И тогда я чувствовала, что обманываю, ввожу в заблуждение. В общем, нам не нравится, когда про нас думают. В общем, караул: человек напротив думает про меня! А как же любовь? – спросят. – Разве не мечтаем мы, чтобы о нас думали каждодневно и ежесекундно? Во-первых, не знаю, кто как, а я ощущаю некоторую разницу между «думать про» и «думать о», а у меня тема – «думает про». А во-вторых, меньше всего и про и о нас думают те, кто нас любит. Тот спазм сознания, в котором они пребывают бо́льшую часть времени, никак нельзя назвать мыслью. Нет, у этого, конечно, есть свои изгибы, повороты, перепады, но всё равно это больше всего напоминает знакомый по школьной алгебре знак бесконечности. Скажем, минус бесконечность – это ненависть, а плюс бесконечность – это любовь. Они думают о нас, но никогда на наше счастье ни до чего не додумываются, всё время приходят туда же и к тому же. Они иногда даже толком не помнят наших лиц. Ну, помнят, что родинка на правой щеке, но могут щёки и перепутать. Они и напротив, как правило, не сидят, потому что если по неосторожности сядут, эта их внутренняя «плюс бесконечность» так завибрирует, в такой узел завяжется, что их тут же развернёт как-нибудь иначе, и они окажутся не напротив… А за это им… А за это они не чувствуют, что человек напротив думает про них. Им не до того.
