Сказитель Андрей Русавин
Как млад Иванушка-дурачек крапиву рубил
Изборник кулемесиц из «Сказа про Иванушку-дурачка»
Высокоумные примечания, простосердечно извлеченные из трудов В. И. Даля
Как млад Иванушка-дурачек крапиву рубил
Посвящается А. Политову
Уродился я ни мал, ни велик – с березовый голик[1]. А не то – с игольное ушко. А не то еще – с приворотную надолбу[2].
И забажалось[3] мне колдытося[4] попить-поесть.
Вот пошел я талды[5] в лес глухой, непролазный, рубить древо по себе, валить дерево могучее – крапиву.
Злое семя крапива: не сваришь из него пива! Дак порешил накрошить крапивки на зеленые шти. Ух как захотелось! Аж зубы застучали! Эх, кабы голодному щец, всем бы молодец! Ешь щи, будет шея бела, головочка кудревата!
Вот вхожу в дебрь. Ох, хорош дремуч гай[6], да крапивой порос, загустел. Кабы на крапивку не топор да не мороз, с нею б и ладов не было!
А из-за лесу-то древа не видать, три дня проплутал, дерево крапиву проискал, ни за что бы не нашел, аще[7] бы само деревце крапивка голос не подало, пробегаючи недалече!
– Ау! – по-ребячьи кричит дерево крапива, смеючись. – Ау! Ну ты, чей-то сын! Улучи[8] меня! Надгони меня! Испознай[9] меня! Я – всему голова!
А вслед за тем деревцем крапивкой девки да бабы чешут, в крапивищу прыгают – детишек в крапивушке ищут! Ну очень надо! Ищут, ищут, а на ме… ме… меня внимания не обращают, хотя я им и горланю: не нужна ли, мол, моя всемерная помочь?! Одна только какая-то старуха глянула на меня, остановилась, палец в рот сунула, вынула, простонала: «Конечно!», но молодушки за руку ее схватили и потащили. И стало мне на тех бабищ да девищ зело досадно!
А в чащобе стоит древо, древо ханское, платье шамаханское, цветы ангельски, когти дьявольски – угадай, что это?[10] Вот засел я на ветке того древушка в засадушке. Ну донельзя надоть! Аж жубы шкрежещут! Заседаю на ветви, посвистываю, как Соловейка – народный заступник, да высматриваю: не пробежит ли бегом где дерево крапива мимо? Сидю, сидю, обсиделся да и затянул жизнерадостную песнь всенародную: «Эх, соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет!»
Вот пробегает вбежки деревце крапивка мимко, увидало меня, хихикает да приговаривает:
– Ах ты, Одихмантьев сын, робингуд хренов! Я колюча, я жигуча, я тебе, добрый молодец, ушки обожгу! Не смей меня, дурень, рубить, ведь я – всему шебала[11]!
– Как не смей рубить?! – ретую[12]. – Худое деревье с корнем вон! Мне штей– то крапивных, поди, хотца! Щи всему голова! Щи крапивушкой пригожи, солью укусны!
А крапива надо мною токма подсмеивается! Сулит:
– Ужо я те улью штей на ложку-то, дуралей!
А вслед за тем древушком крапивушкой бабицы да девицы шпарят, в крапивину скачут – деточек в крапивоньке шукают! Ух, страсть как надовно! Шукают, шукают, а меня на… на… на… начисто игнорируют, хотя я им и воплю: «Не нуждаетесь ли вдруг в моем действенном вспомоществовании?» Одна только какая-то старая старушка глянула на меня, остановилась, подмигнула и раз, и два, и три, проворковала: «О, да, да! О-ля-ля! Оба-на!», но молоденькие товарки под руки ее увели. И почуял аз к тем девчугам да бабчугам отчетливое нерасположение!
Ось сыкнулся [13] я на крапиву со своей ветвины, да промахнулся, понапрасну тильки оземь шмякнулся!
А в трущобе стоит деревье мохнато, в мохнатом-то гладко, в гладком-то сладко – угани[14], чьто энто? [15] Вот запосел я на вице[16] того деревья в засадице. Ну несказанно надоткабы! Запосиживаю на той висне[17], похвистываю, как Соловейчик – успешный адвокат, да выглядываю: не пробегчит ли бежком где-нибудь деревко крапивка мимось? Сижу на слуху[18], насидел мозоль да и начал романс напевать: «Соловей мой, соловей, голосистый соловей!» (словеса Антона Дельвига, музыка Александра Алябьева).
Вот пробегчает бежью дервие крапивия мимие, увидало меня, покатывается со смеху да примолвливает:
– Я стреклива[19], я пырлива, я тебе, гарный парубок, пяточки обстрекаю! Ишь ты, Одихмантьев сын, меломан, понимаешь! Не вздумай меня, дурачище, крошить, вали отсель! Я – всему головища!
– Как не вздумай крошить?! – варначусь[20]. – Худое дервие с корнем вон! Мне кисленьких штей-то, поди, еще пуще хотче! Ото щей добрые люди не валят!
А крапивия надо мною паче прежнего насмехается! Стращает:
– Ужо я те улью штей на вилку-то, дурашман!
А вслед за тем древоньком крапивонькой бабоньки да девоньки дуют, в крапивицу прыг-скок – дитяток в крапивочке стараются нашарить! Ой как надобе! Шарят, шарят, а на меня фу… фу… фу… фунт невнимания, хотя я им и хриплю: не требуется ли, мол, мое посильное вспоможение?! Одна лишь какая-то старая-престарая старушонка, внученькой на могучих плечах несомая, глянула на меня, заверещала: «Да-с, да-с, несомненно-с!», руки ко мне протянула, но носительница не обратила на это ни малейшего внимания и понесла верещащую ношу дальше! И сделалось мне на тот бабняк да девняк несколько даже обидно!
Шанулся[21] я на крапивцу со своей гилки[22], да оплошал, всуе толькя оземь грянулся!
А в глуши стоит древице цветом зелено; в этом древице четыре угодья: первое, больным на здоровье; другое, теми свет; третье, дряхлых, хилых пеленанье, а четвертое, людям колодец – смекни: шо сие? [23] Вот воссел я на суку того древия в засадции. Ну чрезвычайно надотка! Восседаю на сучишке, тюлюкаю[24], как Соловеюшка-правовед, да вызираю: не пробечит ли где бежма древцие крапивция мимце? Сидю на ладу[25], засиделся, холзыкаю[26] – да и принялся тихо петь: «Есть одна хорошая песня у соловушки…» (слова Сергея Есенина, музыка Александра Матюхина).
Вот пробечает бегушком древцо крапивцо мимцо, увидало меня, ржет да присказывает:
– Я язвлива, я бодлива, я тебе, клёвый хлопец, ягодицу изъязвлю, однозначно! Не дерзай меня, дурик, кромсать! Ибо я – всему, как ты сам понимаешь, калган! Эх ты, Одихмантьев сын, отпрыск юриста!
– Как не дерзай кромсать?! – юрюсь[27]. – Худое древцие с корнем вон! Мне штей-то добрых, поди, еще шибче того всхотелось! Щи добрые люди, однозначно! Отец родной, юрист, надоест, а щи не надоедят, понимаешь!
А крапивция надо мною еще наипаче того хахалится[28]! Грозится:
– Ужо я те улью штей на зубочистку-то, дуролопа!
А вслед за тем древочком крапивочкой девчужки да бабчужки мчатся, в крапивчину мечутся – чадушек в крапивченьке рыщут! Ух, до зарезу треба! Рыщут, рыщут, а ко мне не проявляют никакого пи… пи… пи… пиетета, хотя я им и шепчу: обдумываю, мол, не след ли оказать остро нуждающимся незамедлительное содействие! Одна тличко какая-то дряхлая столетняя старушенция, которую на носилочках тащили дебелые санитарки, глянула на меня, сковырнулась со своего ложа, ладошкою помахала, пролопотала: «О, йес!», но медсестры насильно на носилки ее уложили и швидко уволокли! И ощутил аз на тех девчищ да бабчищ сильнейшее ваз… ваз… возмущение!
Хлянулся[29] я на крапивчищу со своего сучища и хочь ожегся весь, зато древище крапивищу сгоряча оглоушил! Так ей и надо! Стоит древице крапивица, не зашелохнется, понимаешь! Больше она уже никуда не бегчит! Впредь она уже ничему не башка! Пусть теперь ей будет весьма огорчительно! Но зато уж обстрекала мне треклятая крапивка и ушки, и пятки, и ягодицу, и то, что спереди, однозначно! Ну, я так и присел! И сразу же вскочил! И заорал благим матом, но по большей части – неблагим оным же!
Тут я топор из-за пазухи как выхвычу! Да как замахнусь! Да как рявкну:
– Ах! Посеку тебя в капусту, вкусный куст! Мне вкусненьких штей отчего-то ну страх как хотится! Ах, были б щи солоненьки да горяченьки – вот тебе и вкус!
А крапивца-то надо мною уже и не смеется, дурачком не обзывается, а горючими слезами обливается, села, нет – на колени пала, у меня, дураша беспощадного, пощады просит! Токо тщетно!
Ну, тут меня дюже сердобольные дивцы да бабцы окружили, топор изъяли, галдят:
– Ай да дурень! Не смей древченько крапивченьку под корень разить, дурбень! Где ж мы тогда младенчиков будем приискивать себе, дубина? А нам знаешь, как надось!
– Бр-р-р! А в капустке! – рычу. – В капусте отныне и подбирайте себе ребятишек, коли вам так надобится! Ах, капустка! Капустушка – тожде [30] всему головушка! В капусте – здоровые детки! Капустка – это же тоежь[31] отличные шти! Да мясные, да с дичью, однозначно! Эх, дичь во щах – а все тараканы да жужелицы, понимаешь! Ух, хотцы!
– Ай, да где же ее шукать-то, капусту эту, дурашка? – бойко этак спрашивают жуть какие любознательные представительницы любопытного пола.
– А на огороде! Сами ее на огороде-то и выращивайте! И в дребь[32] далеко ходить не надовно!
– А-а-а! – разинули рты девча да бабча. – Ну, ты и голова-а-а! С… с… с… сущий юриспрудент!
А одна столетняя старушонушка бодро воскликнула, приподнявшись на своем переносном одре дряхлости:
– Ой, ну надо же! Дурак дураком, а порой и дураш умное слово скажет! Девчурки! Бабчурки! Айда на свои огороды капусту садить! Ох, грех, да хотенится! Ах, прощай, мил дружок Ивашка! И рада б время делить, да приспело капусту садить!
