Сербские солдаты убивали всех взрослых мужчин, но кроме этого пострадали многие мальчики и старики. Капитан приговаривал: «Просто пристрели их. Если не ты, то кто-то другой, так какая разница? Пока тут не шастают журналисты, а если вдруг увидишь одинокого журналиста, то и его пристрели». Иван зашел в заплесневелый подвал, чувствуя себя уязвимым, несмотря на бронежилет. Он споткнулся в темноте и потом двинулся вперед, опираясь о влажную шероховатую стену. Капитан прокричал сверху: «Чего ты ждешь? Иди давай! Там никого нет!» Иван, пошатываясь, стал спускаться по шаткой каменной лестнице. Он увидел человеческую фигуру на фоне окна. Свет заползал в подвал зыбкими полосками, от которых болели глаза. Мужчина молча пытался выкарабкаться из окна. «Стой, стрелять буду!» – предупредил Иван. Человек соскользнул с окна, зашуршал песок. Иван оказался лицом к лицу с высоким тощим мужиком с треугольной челкой и глубокими морщинами вокруг тонкого рта. Иван не испытывал ни любви, ни ненависти. Ему совершенно не хотелось стрелять в этого человека. Смог бы он спасти его, если бы захотел? Но он же не смог спасти даже себя, не смог сбежать из армии. Тем не менее Иван спросил:
– У тебя есть немецкие марки? Отдай их мне, и я тебя отсюда вытащу.
– У меня ничего нет. Я все потратил на еду.
– Очень плохо.
– Если ты веришь в Бога, не стреляй, – взмолился пленник. – У тебя дети есть?
– Возможно.
– У меня двое.
– Придумай причину получше, почему я не должен нажимать на курок.
– Я слишком устал, мне не до красивостей. Да я и не поэт.
– Я не могу тут с тобой болтать. Выходи отсюда с поднятыми руками.
Они поднялись по лестнице под лучи осеннего солнца, которые били в глаза под небольшим углом. Капитан сказал:
– Что ты копаешься? Пристрели его.
Иван нетвердой рукой поднял винтовку.
– Ты ни разу в жизни ни в кого не стрелял, да? – спросил капитан.
– Ну, несколько кроликов и пару птиц, и все.
– Все всегда бывает в первый раз. Что ты за солдат такой, если тебя тошнит при виде трупа?
Иван ничего не ответил.
– Воевать и никого не убить – это все равно что работать в борделе и остаться девственником.
Ивану не столько было любопытно, как люди умирают, сколько, как они убивают, и смог бы он сам убить. Но даже если бы и не смог, он все равно должен был быть солдатом. Может, лучше плыть по течению, как винтик военной машины армии, не имея собственной воли, возможно, это лучше, чем воспротивиться, испугавшись крови. Некоторые снаряды, которые Иван передавал артиллеристу, могли кого-то убить и скорее всего убили. Но он-то этого не видел. Наверное, убивать беззащитного неправильно, не наверное, а точно, как иначе, но Иван подумал, что должен пройти экзамен на умение убивать.
Однако он все равно не мог выстрелить. Представил себе внуков этого человека и то, сколько горя принесет его смерть близким. А если бы они поменялись ролями, кто-нибудь скучал бы по Ивану?
– Хочешь сигаретку? – спросил Иван.
– Ты что тут играешь в последнее желание? – рассердился капитан. – Если сейчас не застрелишь этого придурка, я вас обоих порешу. – Он поднял пистолет. – Если хочешь быть хорошим поэтом, то обязан уметь нажимать на курок.
Значит, капитан слышал, о чем они говорили в подвале, подумал Иван.
– Может, если ты хочешь стать прозаиком, – продолжил капитан, – то оставь его, все о нем узнай, отымей его, а потом спаси. Но у нас нет на это времени. У нас нет на это времени!
Подошли еще несколько солдат посмотреть на обряд инициации.
Иван ненавидел выступления на публике. Он пытался унять дрожь в руке. Обычно страх сцены возникал всякий раз, когда Иван произносил речь перед аудиторией, в такие моменты у него начинала дрожать правая рука со стаканом воды. Частично это последствие неприятных воспоминаний о том, как рука предательски затряслась во время одного из устных экзаменов. Иван боялся толпы. В этом смысле у него сейчас было больше общего с пленным, чем с кем-то из солдат – они оба стояли лицом к лицу с толпой. Но пленный ничего не мог изменить – это судьба. А Иван мог нажать на курок или не нажимать. Объективно, не нажимать на курок – правильный выбор. Но в глазах ненормальной толпы это будет выбор неправильный. Не важно, что Иван сделает (или не сделает), в любом случае это будет неправильно и сработает против него. Может, и не стоит строить иллюзий о возможности выбора. По существу, Иван слаб и другого выбора, кроме как убить, у него нет. Он тяжело дышал, словно у него вот-вот случится приступ астмы.
Этот человек видит его насквозь? Ивану казалось, что все собравшиеся видят его насквозь, видят, что у него кишка тонка. У пленника тряслись колени. Зеленые брюки обвисли, и на них показалась полоска мочи, становившаяся все больше и больше. Это напомнило Ивану случай из детства, когда, испугавшись лошади, он наложил в штаны перед целым гарнизоном. И дерьмо, твердое и ярко-красное, в форме головки камыша, шлепнулось на мостовую, и от него поднимался пар.
Иван трижды спустил курок.
Мужчина упал. Его карие глаза оставались открытыми, пока кровь фонтаном хлестала из раны на шее на вымощенный кирпичом дворик, узкое пространство между двумя трехэтажными зданиями, из подвалов которых поднимался запах сырости, как будто воды Данубе размягчили цемент через трещины, и высушенная речная рыба выдыхала ил и отрыгивала икрой. На красных кирпичах, неровно положенных поверх грязи, кровь была практически не видна, кирпичи лишь потемнели немного, как от дождя.
Иван откашлялся. Все кончено. Ничего особенного, если посмотреть. Иван наблюдал, как красные дождевые черви, не в состоянии свернуться кольцом, ползут прямо, проникая в щели между кирпичами. Он был потрясен. Капитан ущипнул его за задницу:
– Молодец! А я-то беспокоился, что ты у нас чувствительный гомосексуалист, любящий хорватов. Ты сдал экзамен. – Капитан ткнул пальцем Ивана в зад.
Иван подпрыгнул:
– Не подходите ко мне!
– Видишь, ты сдал экзамен.
Из-за угла, из таверны со сгоревшей красной крышей, раздавались звуки аккордеона, контрабаса и пронзительные крики. Иван подождал немного, а потом вошел. Вода просачивалась сквозь щели, а пар конденсировался и каплями стекал по стенам, как пот по спине жнеца. Лохматые бородатые солдаты в заляпанных грязью сапожищах отплясывали Uzicko kolo, но медленнее, чем того требовал ритм аккордеона. Они смешно пели йодлем и палили из ружей по остаткам потолка. Штукатурка обсыпалась и с грохотом падала на пол. Солдаты опрокидывали себе в рот бутылки сливовицы цвета бензина и пол-литровые бутылки янтарного пива, не попадая, куда нужно, отчего жидкость стекала по подбородкам, бородам и рубахам.
Иван услышал чьи-то крики в кладовой. Он пинком открыл дверь и увидел волосатую мужскую задницу, лежащую на бледном женском теле. У него пересохли губы от странного волнения. Он испугался? Да. Или ощущал сексуальное возбуждение? Да. Иван схватил бутылку светлого бренди и сделал большой глоток, ощутив только, как алкоголь обжег потрескавшиеся губы, однако не почувствовал, как он течет по жилам. Лицо женщины исказилось от боли, но несмотря на это, оно поразило его знакомой красотой – темные брови на белоснежном лице под влажными прядями русых волос, прилипших к высоким скулам. Иван не понимал, откуда это лицо ему знакомо. На мгновение ему показалось, что это Мария из его детства, но потом он узнал женщину – Сельма из Нови-Сада. Он никогда не думал, что они похожи, но должно быть, это так. Мужчину Иван тоже узнал. Капитан, обернувшись, сказал:
– Когда я закончу, то не тушуйся, засунь свой маленький член и насладись по полной. Ха-ха-ха. Сегодня получишь всестороннее образование. Знаешь, Сталин считал изнасилования способом мотивировать солдат и поддержать их агрессивные импульсы.
– Не беспокойтесь о моих агрессивных импульсах, – сказал Иван.
Он поднял винтовку и ударил капитана по голове прикладом. Капитан ударился лбом о голову своей жертвы, и она стукнулась о кирпичные ступени. Иван пнул его голову и еще раз ударил прикладом. Кости черепа хрустнули. Изо рта капитана пошла кровь прямо на живот женщины. Она была без сознания. Иван стащил с нее тело капитана, надев ему на голову пустой мешок из-под кофе. А с ней что делать? Как защитить ее от солдат в баре? Сердце колотилось как бешеное, а из горла вырывался свист. Иван был вне себя, словно загнанное в угол животное, даже не животное а зверь, он ощущал, как удивительная сила бежит по телу. Ему было все по силам.
Иван уставился на полуоткрытые алые губы и тонкие морщинки вокруг рта, спускающиеся сверху вниз по сияющей коже. Эти опухшие губы были вершинами длинной волны, волны крови гонимой ветром сердца, и пойманной в сети тонкой кожи, которая не давала ей выплеснуться на берег, на Ивана. Только этот тоненький слой отделял кровь Ивана от крови Сельмы.
