руны или… какие-то другие знаки. Почему нельзя записать музыку? Также рунами.
– Бессмыслица какая-то, – фыркнул Эгиль.
– Нет, это не бессмыслица. Я могу записать любые стихи, а их смысл и звучание от этого не изменятся. А мог бы записать и музыку тоже, если бы каждый звук имел свою руну.
В тёмных глазах Эгиля сверкнула звёздочка интереса, но лицо его было по-прежнему недоумевающим. Он пригубил мёд и спросил:
– И как ты это сделаешь?
Ситрик, забывшись, привычным жестом потянулся к сумке, в какой всегда лежали его восковые дощечки, но нашарил лишь пустоту. Сумки давно уже не было с ним.
– Да какого!.. – раздражённо бросил он и принялся озираться в поисках чего-либо, на чём и чем можно было оставить заметки.
На глаза ему попал уголёк, видимо вылетевший из большого костра, когда тот, испив крови быка, принялся метать в небо гигантские снопы искр. Ситрик подобрал уголёк, чиркнул пару раз им по своей ладони, но места на ней для записи было маловато. Перед глазами плыло.
– На чём же записать? – буркнул он и, вспомнив, что у него есть новая рубаха, расстелил на земле её и начертал девять рун. Альвы посмеивались, наблюдая за ним, однако Эгиль шикнул на них и заинтересованно склонился над записью.
– Девять? – спросил он. – Столько же, сколько познал хозяин воронов, провисев на древе девять дней. Но ведь звуков больше.
– Я понимаю, но… Я думаю, что можно выстроить ряд, опираясь всего на девять рун. – Ситрик передал тальхарпу обратно Эгилю, вернул смычок. – Скажи, может есть какие-то звуки, которые ты бы назвал… главными? Звуки, на которых всё держится.
Музыкант почесал коротко остриженную бороду и, перехватив смычок, провёл по струнам туда-сюда, точно размышляя, а потом тряхнул головой и принялся играть. Снова меж струн звенел собачий лай и вой волков. Снова заголосил ветер, срывая с ясеней листву. Время от времени Эгиль останавливался и несколько раз повторял тот или иной звук, внимательно вслушиваясь в него. Его игра становилась куда медленнее, протяжнее, и на этот раз грустная мелодия плавно перетекала в жестокую, а после в нежную и весёлую. Он искал тот самый звук, слушая себя и тонкий гул под своими пальцами. Наконец Эгиль остановился, оставив палец на правой струне и водя смычком туда-сюда.
– Точно этот звук, – произнёс он и переставил палец. – И… этот. Они прекрасно звучат вместе.
Эгиль остановился, почесал кончиком смычка нос и провёл по струнам, не зажимая ни одну из них.
– И этот. Третий звук. Пусть он и звучит реже, но с первой он тоже хорошо звучит.
Ситрик записал три первые руны последовательно, одну за другой, но когда Эгиль повторил их вместе, задумчиво произнёс:
– Между ними точно есть и другие звуки. Они не последовательны…
Уже светало – коротка была ночь в Альвхейме. Народ не танцевал – уморился и расходился по домам. Лишь самые отчаянные ещё лежали в полудрёме на тёплой земле, то громко, то тихо напевая пьяные песни и наблюдая за догорающими кострищами.
Ситрик с Эгилем, встречая поднимающееся над деревьями солнце, сидели под большим ясенем, мучая тальхарпу и исписывая рубаху рунами, которые Эгиль предложил назвать днями. Наконец у них вышло помимо трёх основных дней отыскать три дополнительных, расположившихся меж ними, и три дня-перевёртыша, у которых был свой похожий, но всё же другой звук. Эти три руны Ситрик начертал обыкновенно и перевёрнуто, словно такой знак обозначал ночь.
Солнце уже вовсю светило над поляной, и меж листвой виднелись прогалины ясного голубого неба, когда девять дней-рун наконец-то встали в ряд.
Ситрик наигрывал дни один за другим, запоминая их звучание. От обилия звуков, мёда и бессонной ночи уже шумело в голове, но он продолжал водить смычком по уставшей тальхарпе, учась наверняка отличать одну руну от другой.
– Та, которую ты поставил первой, звучит надёжно, как стук кулаком по великому древу, – негромко, точно и не обращаясь к Эгилю говорил Ситрик. – Вторая злая. Она как Смерть, что пришла посмотреть на повешенного. Третья простая. Настолько простая, что сейчас у меня не получается даже придумать для неё что-то. Наверное, мне пора ложиться спать… Четвёртая, та, в которой спрятались и день, и ночь. День задорный, а ночь печальна. Вместе с первой руной-днём она звучит грустно, но чем дальше от неё – тем веселее её звук. Пятая руна, как песня мужчин, звучащая над морской гладью, одна из главных. Шестая руна не хочет звучать одна, но с первой её не поставишь – иначе всё испортишь. Седьмая – та, что с первой руной дружна. Она звучит как супруга. Восьмая руна – первый луч зари и так прекрасно и мягко звучит в паре с седьмой. Или как последний луч закатного солнца, если брать её как руну-ночь. Девятая руна – последний день и первая ночь пробуждения. Слабая, неуверенная, но прекрасно звучит вместе с первой. А после снова первая.
Ситрик замер, понимая, что не помнит, как извлечь звук первой руны-дня, – настолько он устал. И записи тут уже ему ничем не помогут. Он отложил тальхарпу на плащ и принялся тереть слипающиеся глаза – их жгло от света солнца. Пора идти спать…
Тила без дела сидела во дворе на лавке, прислонившись к стене дома, когда Хлин нашла её, наконец-то застав одну. Были последние пригожие и солнечные деньки, прежде чем зима станет владычицей над миром.
– Госпожа, – позвала служанка, и Тила, пригретая солнцем, приоткрыла глаза. – Тебе лучше?
– Нет, – честно ответила, вздохнув. – Ох, было бы куда лучше если бы Господь смилостивился над женщинами и позволил им нести яйца, а не вынашивать и рожать.
Она погладила рукой округлившийся живот, и Хлин покачала головой. Когда-то у Тилы было всё, и служанка смотрела на женщину с завистью, но теперь ей было даже жаль госпожу и её ещё не рождённого, но уже успевшего стать сиротой младенца. Беременность протекала неплохо, но слёзы, которые Тила тайком ото всех лила по покойному мужу, ухудшали её здоровье. Хольмганг, прошедший на днях, да унижение её брата сделали женщину уязвимой.
Хлин огляделась кругом, точно замышляя что-то, и, чтобы набраться решимости, сжала пальцы в кулачки.
– Госпожа, мне нужно тебе кое-что сказать, – произнесла она шёпотом.
Тила нахмурила брови и кивнула, готовая выслушать. Если Старик Рун получил прозвище Старого Лиса за то, что он хитростью и умом выпытывал все тайны города, то Хлин вполне можно было назвать Удачливой Мышкой. У Лиса яркий коричневый плащ и самодовольное лицо, а
