– Какое там. Я же тебя уже похоронил.
Ему даже обрадоваться как-то не удавалось. Для этого надо было отмотать обратно ход событий, а его занесло уже так далеко, что он не мог так сразу вернуться. Позади него открылась дверь. Вошла санитарка Мария.
– А кто у нас сейчас попьет чего-то вкусненького? – жизнерадостно воскликнула она. – И с бисквитиком!
Она принесла липовый отвар и два бисквита. Барт уставился на поднос, как будто ничего более фантастического в жизни не видел.
– И он все это съест? – ужаснулся он.
Когда Симеон поднес ко рту первый бисквит, Барт закричал:
– Куда так много сразу! Половинку, не больше…
Но Симеон съел весь бисквит, а потом и второй, и глаза его смеялись. Барт, немного успокоившись, сел.
– Посплю немного, – сказал Симеон, устало отодвигая поднос.
Теперь Барт сидел и считал минуты… четверть часа… еще четверть часа… Он ждал, что вот-вот Симеон проснется со стоном, свесится над судном в приступе рвоты, плача от изнеможения. Но нет, мальчик спал. Барт, как накануне, присел к нему на кровать. Взял за руку. Рука была теплая, даже слишком теплая. У Симеона был жар. Дверь снова открылась и вошел Жоффре.
– У него жар, – вскочив с кровати, сообщил Барт.
Жоффре нахмурился и потрогал лоб Симеона.
– Ну вот, уж слишком все было хорошо, – буркнул он, ни к кому не обращаясь.
И, не вдаваясь в объяснения, вышел. Прижавшись к стене, Барт безмолвно следил за снующими в палату и из палаты сестрой, врачом, санитаркой. Термометр: 39,5. Анализ крови. Анализ мочи. Замена капельницы. Антибиотики. Про Барта все забыли, сумерки снова окутали больничный сад. Верить… Не верить… Снова верить… Снова не верить… Что за адская карусель! В душе у Барта назревал бунт. Остановить эту карусель! Пусть все это прекратится! По какому праву они мучают Симеона?
– Выйдите, пожалуйста, – профессиональным тоном сказала Эвелина.
В коридоре Барт увидел родителей маленького Филиппа – они плакали, обнявшись. Бунт истошно кричал в нем. Да бросьте же кто-нибудь бомбу на все это! Чтобы раз навсегда покончить со всей этой жизнью! По лестнице кто-то поднимался – халат нараспашку, руки в карманах. Мойвуазен. Барту хотелось обрушиться на него с проклятиями. Никола, заметив его, улыбнулся:
– Ну как, ведь лучше?
– Что-о? – задохнулся Барт, словно его ударили под ложечку.
– Симеон… Вы что, не заметили? – удивился Никола. – Мы прекратили химиотерапию. Лечение прошло успешно. Последние анализы дали прекрасные результаты.
– Да у него за тридцать девять! – заорал Барт. – С одним покончили, другое вылазит! Дерьмо вся ваша медицина!
– Жоффре мне сообщил, – сухо ответил Мойвуазен. – По всей вероятности, это инфекция мочевыводящих путей. Мы, знаете ли, и не с таким справлялись.
Они провели Симеона на волосок от смерти. Мойвуазен из-за него ночей не спал. И все ради того, чтобы выслушивать упреки от этого идиота. Профессор глубже засунул руки в карманы и пошел прочь, сердитый как никогда.
Глава тринадцатая,
которой нет, чтобы не накликать беду
Глава четырнадцатая,
в которой плывут наугад, но уже не тонут
Горизонт прояснялся.
– На этот раз решение было правильным, – торжествовал Жоффре.
В этот час врачи обменивались мнениями и подводили итоги. Мойвуазен хранил молчание. Он вспоминал пережитые дни и ночи. Это было глупо. Нельзя ломать себе жизнь из-за каждого больного, у которого случились осложнения.
– Температура спала окончательно? – спросил он.
– Сегодня утром – 37,1. Все в норме.
– Переливание?
– Нет необходимости. Лейкоциты восстановились. Остается анемия. Но он уже может есть.
Симеона больше не тошнило и не рвало. Тошноту вызывала не лейкемия, а химиотерапия. Барт смотрел и не мог насмотреться, как брат гуляет по коридору, толкая перед собой штатив с капельницей. Он приходил пораньше, чтобы посмотреть, как Симеон обедает. Задерживался попозже, чтобы увидеть, как он ужинает. Он никак не мог насытиться этим зрелищем: как его брат ест.
Через три дня после окончания химиотерапии Мойвуазен вошел в 117-ю палату. Барт вскочил так поспешно, словно его укололи в зад. Он не видел Никола с тех пор, как наорал на него на лестнице.
– Я… я прошу прощения за то, что случилось, – пролепетал он, заливаясь краской.
Мойвуазен кивнул в знак того, что все забыто. Он подошел к штативу, на котором еще висел мешок с прозрачной жидкостью. Встряхнул почти опустевшую емкость и наклонился к Симеону. Очень осторожно он отлепил пластырь, удерживавший трубочку. Потом еще более осторожным движением выдернул иглу.
– Все.
Врач и пациент пристально смотрели друг другу в глаза.
– Как насчет того, чтобы выйти отсюда в понедельник? – спросил Никола.
– Выйти… из клиники? – недоверчиво переспросил Симеон.
– А ты что, решил весь век сидеть у нас на шее? – притворно-ворчливо отозвался Никола.
Барт подошел ближе, сдвинул брови и скрестил руки на груди. Профессор искоса глянул на него.
– Куда он отправится? – спросил он о Симеоне.
– В свою крысиную нору, в Фоли-как-его-там.
Барт поскорее засмеялся, показывая, что пошутил.
– Ко мне, – сказал он просто.
Мойвуазен согласно кивнул. Тут пришла Эвелина навести порядок в палате, и Никола с Бартом вышли.
– Я хотел вас спросить…
Барт поймал Мойвуазена за рукав халата. Никола посмотрел на его руку, и Барт отдернул ее, словно обжегшись.
– Симеон выздоровел?
– Мы добились полной ремиссии.
Барт невольно снова коснулся локтя Мойвуазена. Чтобы не дать ему увильнуть.
– Бросьте этот ваш жаргон. Что это значит – ремиссия?
Он решительно сдвинул брови. Себе он тоже не даст увильнуть. Он должен выслушать все. Выслушать и понять.
– Бывает ремиссия и полная ремиссия, как в нашем случае, когда анализ крови и спинномозговой жидкости не показывает больше никакой патологии. Сейчас практически нет разницы между Симеоном и вами.
Барт скорчил гримасу.
– Волосы отрастут, – успокоил его Никола. – К нему возвращается аппетит, так что и вес он скоро наберет.
Кое-что все еще смущало Барта:
– Тогда почему вы говорите ремиссия, а не выздоровление?
– Потому что не знаем, – честно признался Никола. – На сегодня мы уничтожили все лейкемические клетки.
Барту, словно при вспышке молнии, представились родители маленького Филиппа, жмущиеся в коридоре.
– Может случиться рецидив, да?
– Вот именно, – сказал Мойвуазен. – Все это до сих пор довольно загадочно. Можно предположить, что какое-то количество лейкемических клеток, скорее всего, видоизменившихся, остается в заблокированном состоянии где-то в организме. Они как бы спят. Но что-то может их снова активизировать. Поэтому мы и будем делать Симеону поддерживающую терапию. Сначала каждый месяц, потом раз в два месяца, потом раз в квартал.
Он улыбнулся и потрепал Барта по плечу.
– Но перед экзаменами дадим ему передышку. Он хочет получить свою степень бакалавра. Мы все этого хотим. А теперь прошу меня извинить, у меня дела.
И Мойвуазен удалился, широко шагая и чувствуя спиной взгляд Барта.
И вот настал великий день – понедельник. Не только Жоффре, Эвелина и Мария – все отделение профессора Мойвуазена успело привязаться к двум братьям с такой необычной судьбой. И сейчас для всех в этом месте, где шла непрерывная изматывающая война с болезнью, словно выдалась светлая передышка. Пока они ждали санитарную машину, Симеон пожал не меньше десятка рук. Жоффре передал извинения профессора Мойвуазена: тот не мог оставить родителей маленького Филиппа, умершего в эту ночь. Барт почувствовал укол разочарования, которого тут же устыдился.
– Ох, бедные, – сказал он с искренним сочувствием.
Жоффре должен был исполнить еще одно поручение, и оно его изрядно смущало. Он достал из кармана халата запечатанный конверт.
– Профессор велел просил вам передать, – сказал он, протягивая его Барту. – Кое-какие медицинские советы, я полагаю.
В это очень мало верилось.
– Ну да, конечно, – ответил Барт, словно так они и договаривались с Мойвуазеном.
Он с безразличным видом сложил конверт и сунул в карман. Потом посмотрел на младшего брата, от которого болезнь оставила одну тень. На голове у него уже темнел легкий пушок.
– Ну что, цыпленок, пошли?
Машина уже стояла у крыльца. Симеон отказался от помощи санитарки и предпочел плечо старшего брата. И, поддерживаемый Бартом, сошел по ступеням, оставив кошмар позади.
У Барта была только одна спальня. Он хотел уступить ее брату, но Симеон отказался. Ему достаточно было дивана в гостиной и стола, чтобы разложить свои книги и тетради. Одежда так и осталась в чемодане.
