Подполковник вышел из тюрьмы несколькими днями раньше. Жил в замечательной гостинице «Москва», по соседству со мной (я остановился в гостинице «Метрополь»). Встретил меня очень сердечно, радуясь тому, что оба мы, несмотря на прожитые тяжелые времена, целы и здоровы, сохранили бодрое настроение и не растеряли запаса энтузиазма. Он поделился со мной новостями. Генерал Янушайтис уже неделю находится на свободе и живет у своих знакомых в Москве. Андерс также освобожден и назначен командующим польскими вооруженными силами в СССР. Я невольно задумался над тем, какие обстоятельства повлияли на это назначение и почему обошли Янушайтиса, обладавшего большими профессиональными данными, притом известного политического деятеля, словом, во всех отношениях лучше подходившего для этой должности.
Далее я узнал, что в Москве находятся недавно прибывший из Лондона наш поверенный в делах доктор Юзеф Реттингер, секретарь посольства Веслав Арлет, глава польской военной миссии генерал Зигмунд Шишко-Богуш и его помощник майор Бортновский. Последнего я знал довольно хорошо еще по Парижу: он был старым санационным сотрудником 2-го отдела[43].
Я решил в тот же день побывать у Янушайтиса, а генералу Андерсу представиться на следующий день, то есть 11 августа.
А между тем поляков в Москву прибывало все больше. Освобождали группами, после чего всех направляли в лучшие гостиницы столицы.
К Янушайтису я зашел около пяти часов вечера. Он жил у своих старых знакомых в очень скромной комнатке. Удобно усевшись, мы начали разговор с нашей встречи во Львове в 1939 году. И у меня снова возникли перед глазами картины незабываемого для всех поляков трагического сентября. Мои мысли прервал Янушайтис.
— Вы первый пошли и вернулись, другие уходили, но не возвращались, — сказал он, обращаясь ко мне.
Затем переключились на текущие вопросы: что будем делать дальше и как? Было известно, что польско-советский договор подписан, но мы не знали его содержания. Военного соглашения пока не было, и Янушайтис сам еще не представлял, куда его назначат и какова будет его новая работа.
После приятной беседы, длившейся около часа, я стал прощаться. Видя, что я без пиджака, генерал дал мне один и3 своих, сказав: «У меня два, так что поделимся». Он покорил меня своей простотой и доброжелательностью. Я поблагодарил его крепким рукопожатием.
Вечером я снова пошел к подполковнику Спыхальскому, у которого застал еще незнакомого мне полковника Леона Окулицкого, ставшего позже начальником штаба нашей армии в Советском Союзе. В ходе разговора я узнал, что уже на свободе подполковник Пстроконьский, ставший позже интендантом армии, подполковник Аксентович, ставший потом начальником 2-го отдела армии (для лучшей маскировки он взял себе фамилию Гелгуд), майор Бонкевич, ставший его заместителем, а со временем и преемником, подхорунжий Игла-Иглевекий и ряд других лиц[44].
На следующий день примерно в полдень я направился к Андерсу. Он был в синем костюме. Выглядел немного бледным и осунувшимся. Встретил меня весьма сердечно. Его первые слова были:
— Я очень рад, что мы вместе. Будем вместе работать. Дел много, а людей мало, но следует ожидать, что наплыв будет большой.
Потом за чаем он стал мне рассказывать обо всем пережитом с момента, как мы расстались во Львове. В свою очередь и я поведал ему о своих злоключениях. Рассказал о поездке в Париж, о том, что там увидел и почему разочаровался, как возвращался, каким образом был арестован и освобожден. Генерал разделял мой взгляд на санацию (в тот период он не любил санацию, да, впрочем, не питал к ней симпатий и в другие времена). Начали говорить об омоложении армии, не реализованном во Франции. Генерал обещал осуществить это здесь.
Андерс чувствовал себя еще нездоровым, жаловался на боли в пояснице. Кроме того, его беспокоила нога: ведь в сентябре он был ранен. Когда генерал вставал или ходил, то пользовался тростью, потому что, как он говорил, не хотел напрасно расходовать свои силы, которые еще могут пригодиться.
После беседы, которая длилась несколько часов, он проводил меня, заверив, что я в любое время и при любых обстоятельствах могу являться к нему.
Между тем ряды поляков росли с каждым днем.
Были уже на свободе полковник Сулик-Сарнецкий, ставший впоследствии командиром полка в 5-й дивизии; полковник Казимеж Висьневский, будущий начальник 3-го отдела штаба армии; майор Кипиани, назначенный вскоре начальником юридической службы армии; майор Каминский; ксендз Ценьский, позже возглавивший духовных пастырей армии; подхорунжий Пасек, ксендз Вальчак, будущий капеллан 5-й пехотной дивизии; полковник Шиманский, бывший военный атташе в Берлине, назначенный позже командиром полка в 5-й пехотной дивизии; госпожа Влада Пеховская — будущий главный инспектор военной подготовки женщин, писательница Термина Наглер, поручик Ентыс, капитан Мрозек, майор Зигмунт Добровольский, поручик Ян Зелинский, вахмистр Шидловский и многие другие. Число поляков в Москве увеличивалось. В целом мы чувствовали себя превосходно, никто из нас уже не думал о перенесенных обидах и о недавно пережитых тяжелых временах. Напротив, все были преисполнены радостных надежд и раздумий о занимающейся заре в связи с созданием Польской армии. Все мы хотели драться с немцами, и как можно скорее. Долгая вынужденная бездеятельность, к счастью, нас не разложила; наоборот, оказалось что мы сохранили в себе большой запас энтузиазма и энергии. Каждый хотел что-нибудь делать, как можно скорее взяться за работу.
Тем более что вести с фронта поступали безрадостные. Немецкое наступление развивалось с каждым днем все успешнее. Фашистские войска, продвигаясь вперед, в июле овладели уже Смоленском, а в августе советские войска отошли за Днепр.
Гитлеровские армии захватывали все большие пространства плодородных украинских и белорусских земель. Одновременно и промышленные районы Центральной России начали испытывать давление вражеских войск. Немецкая авиация неистовствовала. И хотя нас это непосредственно не затрагивало, поскольку мы находились вдали от фронта и войны не ощущали, тем более что улицы Москвы благодаря повсеместной организованности и порядку действовали успокаивающе, все же каждый из нас испытывал какую-то внутреннюю потребность по возможности скорее вырваться на фронт.
Мы с нетерпением ожидали претворения в жизнь военного соглашения. Его выполнение проходило, если так можно выразиться, через несколько стадий. Первой был пакт от 30 июля 1941 года, создавший основу для установления отношений и дальнейшего сотрудничества. Его следствием явилось военное соглашение, подписанное в Москве 14 августа 1941 года. Затем в декабре 1941 года были дополнены как июльский договор, так и военное соглашение. Это было сделано по инициативе и при личном активном участии Сикорского во время его пребывания в Москве. Завершающим шагом и как бы документальным подтверждением гарантии наших хороших отношений в настоящее время и в будущем явилась советско-польская декларация от 4 декабря 1941 года.
Возвращаясь теперь к начальному этапу нашего сближения с Советским Союзом, увенчавшемуся заключением договора, посмотрим, кому же Сикорский доверил следить за реализацией только что принятых, необыкновенно важных для нашей государственной жизни решений, которые должны были обеспечить наше будущее и почти полностью изменить наш прежний внешнеполитический курс.
Человеком, которому выпало проводить договор в жизнь, следить, чтобы он не нарушался, а выполнялся в полной мере, случайно стал профессор Станислав Кот. Именно случайно, так как он сам признавался впоследствии, что Сикорский обратился к нему с этим предложением сразу же после подписания договора 30 июля, прямо в кабинете Черчилля. Кот был так поражен предложением Сикорского, что, по его собственным словам, «просто остолбенел». Действительно, было от чего остолбенеть.
Этот выбор оказался во всех отношениях роковым. Профессор Кот не был подготовлен к такой роли ни политически, ни морально: не обладал нужным политическим опытом, совершенно не знал ни Советского Союза, ни русского языка, никогда тут не жил и обо всем советском имел лишь весьма смутное представление. Поистине все, что касалось Советского Союза, было для него терра инкогнита. Кроме того — и это самое важное, — он не понимал, в чем должна заключаться его миссия и в чем суть польско-советских отношений. Словом, Кот совершенно не понимал той роли, какую должен был играть, решительно не отдавал себе никакого отчета во всей важности поставленной перед ним задачи и возложенной на него персональной ответственности за возможные неудачи, не осознавал, что стечение обстоятельств, по воле которого он оказался на гребне волны, обязывало его укреплять взаимную дружбу, не щадить усилий для налаживания сотрудничества, основанного на взаимном уважении. Кроме того, он не имел необходимого личного авторитета и не умел его создать. Был совершенно лишен столь необходимой в данном случае способности руководить и не умел не только навязать и осуществить свою волю, но даже проследить за тем, чтобы выполнялась воля Сикорского. Наконец — не в последнюю очередь — Кот был исключительно бездарным организатором.
