— Если бы это было иначе, то со мной обошлись бы по-другому.
— Вы можете ехать домой, — сказал Коровин. — Машина у ворот.
— А дальше что?
— Распишитесь, пожалуйста, что вы не покинете город Псков. — Коровин подал ему отпечатанный бланк.
Рокоссовский расписался и начал собирать вещи. Теперь он был уверен, что его жизненную лодку без руля унесло ветром в открытое море. И теперь придется терпеть и морскую болезнь, и все остальное, что может с ним приключиться.
Глава одиннадцатая
1
В самом начале августа 1937 года бессердечно припекало солнце. Казалось, что этому пеклу не будет конца. Уже более трех недель жара косила зеленую траву, превращая ее в рыжую, худосочную колючку. Лиственные деревья поникли, преждевременно пожелтели поля. Только мужественно держали марку сосны да ели: они выглядели еще более темными на фоне выгоревшего ландшафта.
Юлия Петровна и Ада вышли из дому и присели под елью на деревянную скамейку. День по-прежнему был ясный, только далеко на горизонте, за лесом, выплывала громадная черная туча. Десятки блестящих ласточек сидели на проводах и без умолку чирикали, словно обсуждали какую-то важную новость. Некоторые из них, как бы обидевшись за то, что к их мнению не прислушиваются, взмывали вверх и выделывали неимоверные кульбиты, а затем опять присоединялись к стае. В воздухе стоял дурманящий терпкий запах.
К дому подъехала машина, из которой вышел Рокоссовский. Он не успел осмотреться, как к нему с радостным криком подбежала Ада.
— Папочка, родно-ой мой! Как я по тебе соскучилась! Ну где же ты пропадаешь? — Она забралась к нему на руки и, прижавшись головой к его лицу, замерла.
— Доченька, дай мне хоть один раз поцеловать папу, — сказала жена, расцветая от радости.
— Мамочка, только, чур, один раз!
Рокоссовский растерянно обнимал жену и дочь. Он изо всех сил старался не подать и виду, какие в его жизни произошли события, хотя, то ли от стыда, то ли еще отчего, ему хотелось провалиться сквозь землю.
— А почему ты не на своей машине? — спросила Юлия Петровна.
— Моя поломалась.
— Костя, — заглянула ему в глаза жена и осторожно спросила: — Ты был в лагерях и совсем-совсем не загорел… Ты сегодня какой-то странный, будто тебя подменили.
— Мама, как тебе не стыдно так говорить? Моего папочку никто не может подменить, — возразила Ада, нежно поглаживая волосы отца и откровенно любуясь им.
— А почему же его никто не может подменить? — улыбнулся Рокоссовский, довольный тем, что дочь помогла уйти от неприятного ответа.
— Да потому, что он самый красивый и умный. Мой папочка — самый-самый.
— Ты преувеличиваешь, доченька, — прижал ее к себе отец и поцеловал.
Внезапно тучи начали заволакивать все небо. Блеснула молния, загремел гром. Рокоссовские зашли в беседку, по кровле которой застучал дождь. После грозы пошел ровный, что называется, грибной дождик. На глазах оживала и молодела природа. Бескрайний небесный простор, затянутый легкой дымкой, был похож на тихую водную гладь вышедшей из берегов реки во время раннего весеннего паводка. Радуга, горящая разноцветными огнями, одним концом упиралась в озеро, расположенное в трехстах метрах от дома, а другим, образуя полукруг, уходила в серые облака. Создавалось впечатление, что она пьет воду из озера.
Поздно вечером, когда Ада уснула, Рокоссовский рассказал жене все, что с ним произошло за эти дни. Этой трагедии он старался придать будничный характер, но Юлия Петровна понимала все. Ее охватил страх за будущее. Она с ужасом думала о том, что мужа могут арестовать со дня на день; безумие возможной предстоящей разлуки не давало ей покоя до утра.
— Юленька, я тебя очень прошу: не надо заранее печалиться. Может, все образуется. Слава богу, силы у меня еще есть, устроюсь каменотесом и будем жить, как живут все простые люди.
Она прекрасно понимала, что муж говорит все это ради того, чтобы заставить ее уснуть. Она чувствовала всем сердцем, что и он так же переживает и мучается, как и она, но только старается держать себя в руках.
2
Рокоссовские встали рано и занялись множеством дел — важных и пустяковых. Жена и дочка приступили к домашним делам, а Рокоссовский почти целый день ходил по магазинам. Ему трудно было привыкать к новому положению, к гражданской жизни. Он обладал даром привлекать к себе людей, ничего особенного для этого не делая. В одних он пробуждал к себе уважение своим ровным, спокойным поведением, в других — пробуждал интерес своей эрудицией. Теперь же если бывшие сослуживцы встречались с ним один на один, то всем видом показывали свое к нему расположение. Однако когда эта встреча происходила с двумя или более, то те делали вид, что они и вовсе с ним незнакомы. В связи с этим Рокоссовские, чтобы не мозолить глаза жителям дома и не ставить их в неловкое положение, весь вечер прогуляли на озере до захода солнца. Они дышали последождевым воздухом и много говорили о будущем. Но там не сияло солнце, и в его безмерных просторах, не подвластных настоящему, тоже нельзя было отдохнуть душой.
Сегодня Рокоссовские легли спать рано. Убаюканные природой и разговорами о будущем, все быстро уснули.
Под утро на лестнице раздались шаги. Первой услышала жена. Каждый тяжелый, размеренный шаг болью отдавался в ее сердце. «Неужели к нам? — думала она. — Господи, пронеси». Она глянула на обнаженную грудь мужа, прикрыла ее одеялом, будто хотела спрятать от беды. Вдруг шаги застыли… Тишина… Через минуту-две в прихожей раздался длинный и властный звонок.
— Набрось халат, — сказал моментально проснувшийся Рокоссовский. Он торопливо надел спортивный костюм. — Я открою сам.
В комнату вошли три человека в форме военнослужащих НКВД, за ними стояли два сослуживца по штабу корпуса из соседнего подъезда — понятые.
— Оружие есть? — спросил один из военнослужащих.
— Нет, сдал, — ответил Рокоссовский.
— Одевайтесь, вы арестованы.
— Боже мой, что же это такое? — вышла из соседней комнаты жена, по ее щекам ручьем текли слезы.
— Юлия, милая, веди себя достойно, — проговорил Рокоссовский, надевая гражданский костюм.
Сослуживцы стояли у порога и не поднимали глаз.
— Проходите в комнату, — обратился к ним Рокоссовский.
— Спасибо, мы постоим здесь.
— Вы быстрей собирайтесь и не разводите антимонию! — сказал один из военнослужащих, сверкнув глазами на Рокоссовского.
— Зачем же так грубо?
— Вот ордер на арест и обыск, — более вежливо сказал старший группы. — Попрошу вас расписаться.
Рокоссовский повертел в руках бумагу, расписался и сел на стул. Сзади к нему подошла жена и обняла его дрожащими руками.
Работники НКВД привычно, профессионально отработанными движениями начали потрошить столы, полки, шкафы.
— Осталась та комната, — старший кивнул на детскую, когда дело подходило к концу.
— Может, оставите девочку в покое? — сказал Рокоссовский, повернувшись к старшему группы. — Пусть думает, что папа уехал в длительную командировку. Она к этому уже давно привыкла.
— Нет, не можем. Обыск есть обыск.
— Ну что ж, Юлия, поднимай дочку.
Жена зашла в спальню и оттуда вышла с заспанной Адой, которая остановилась посередине комнаты, смотрела то на незнакомых людей, то на родителей и никак не могла сообразить, что здесь происходит.
— Папочка, ты куда? — испуганно спросила она, догадываясь о пришедшей к ним в дом беде. Она подбежала к отцу и бросилась к нему на шею.
Юлия Петровна заплакала и вышла в соседнюю комнату. Отец и дочь сидели рядом, прижавшись друг к другу, и молчали.
Прошло около часа. Жена собрала кое-какие вещи и вместе с консервами, хлебом, печеньем и сахаром сложила в дорожный чемоданчик, которым пользовался всегда муж, когда уезжал в длительную командировку.
Закончив все формальности, представитель НКВД заявил:
— Константин Константинович, следуйте за мной к машине.
Рокоссовский медленно поднялся, попрощался с женой и дочерью, взял чемоданчик и направился к двери.
За его руку уцепилась Ада и истеричным голосом закричала:
— Папочка, миленький, я тебя никуда не отпущу! Не слушай их, не уходи! Папочка-а!
— Доченька, родная, не надо так! Успокойся, ты же у нас умница, — говорил сдавленным голосом Рокоссовский, легонько освобождаясь от рук дочери. — Это какое-то недоразумение. Я скоро вернусь. Поверь мне, доченька… Вот увидишь, я скоро вернусь… Я обязательно вернусь…
Под вооруженным конвоем, как опасный государственный преступник, Рокоссовский скрылся за дверью. Все происходящее, не оправданное никаким здравым смыслом, угнетало душу, мутило сознание, заставляло сердце сжиматься от боли. Опустив голову, он медленно сходил по ступенькам вниз за конвоиром, боясь встретить кого-нибудь из знакомых.
