На мой вкус, как цель не оправдывает средств, так и конечное торжество не облагородит мерзостей, мостивших путь к нему, не сделает аморальное нравственным. Раскол Германии и Европы был производным от расщепления атома, он являлся не предтечей «холодной войны», а ее эмиссией и вместе с тем питательной средой для культивирования вражды и страха. Верно и другое: почти все в послевоенном мире сложилось бы иначе, не подыграй ? правители Советского Союза стратегам «балансирования на грани войны», не сделай военную мощь своим излюбленным идолом.
Увы, в политике труднее всего разгадать границы не чужих, а собственных возможностей. Занявшись подражательством (чем мы хуже американцев?!), соскользнув к логике конфронтации, советская политика стреножила себя, утратила инициативу. Смещались приоритеты, долговременные интересы стали походить на зеркальное отражение утилитарных потребностей. А зеркало не только не отражает обратной стороны вещей, оно имеет еще одну особенность: правое видится в нем как левое и неправое кажется правым. Что значит сдать в политике инициативу? Это сродни утрате веры в себя, в достоинства собственных идей, в свою правоту.
Наши власть имущие гнали прочь сомнения и сомневающихся. Они демонстрировали вовне незыблемый оптимизм: будущее безраздельно за нами и река времени сама принесет если не их самих, то преемников к заветной гавани. Можно даже не грести. Никакие аргументы и цифровые выкладки не колебали догму о неотвратимости смены эпох. Факты отскакивали от этой разновидности фатализма как от стенки горох.
Возьмем германскую проблему. После подписания Московского договора А. Громыко начисто вычеркнул понятия «немецкое единство» и «окончательное мирное урегулирование» из своего лексикона. Это вместо того, чтобы как-то восстановить позиции, по недосмотру оставленные нам же самим в укор. С соображениями, вносившими хотя бы ощущение подвижек, освежения «про» и «контра», к нему невозможно было подступиться.
Новое политическое мышление, провозглашенное в 1985—1986 годах перестройкой, звало к инвентаризации всех скопленных активов и пассивов. Как на текущих счетах, так и в стратегических запасниках. Под занавес я снова убедился: не каждый трубный звук надо принимать за призывной. До этого, однако, предстояло пройти еще один университет.
Пока же на рабочий стол генерального регулярно ложились анализы и доклады о моих встречах с компетентными собеседниками, которые вносили радикальные коррективы в официально санкционированный портрет ГДР. Исходной стала записка, сопровождавшая прогноз профессора Р. Белоусова, который за три года до вступления кризиса в необратимую фазу предсказал: ГДР и другие страны — члены Организации Варшавского договора на рубеже 1989—1990 годов столкнутся с экономическими трудностями, не разрешимыми собственными силами и чреватыми политическими, социальными и прочими осложнениями. Советский Союз сам будет находиться в это время в жесточайшем экономическом цейтноте и не сможет прийти своим партнерам и союзникам на помощь.
Какого политика, добивающегося, чтобы в него поверили так, как он верит сам себе, обеспокоит оракульство на годы вперед? Метеослужба с ее сотнями станций и тысячами ЭВМ не в состоянии выдать приличного прогноза на завтра. Сколько некрологов загодя составлялось Е. Варгой и другими знатоками мировому капитализму? А он поднатужился и существует себе дальше. От лукавого все долгосрочные гадания.
На следующий год М. Горбачев получил от меня записку с очередным знаком тревоги: судя по очищенным от пропаганды сведениям, время, когда созданная в ГДР система поддавалась модернизации и лечению, истекло или истекает. Напомню, что на 1987 год пришелся пересмотр военной доктрины Организации Варшавского договора. Ударение теперь делалось на оборонительную достаточность, и в перспективе, если бы НАТО откликнулось на политику доброго примера, виделось такое урезание военных потенциалов государств, которое сделало бы материально невозможными агрессивные войны в Европе, в том числе вооруженные конфликты внутри самих блоков. На фоне качественных сдвигов в военном мышлении и планировании напрашивался доскональный проговор ситуации во всех мыслимых азимутах. Не берусь утверждать, что какие-то обсуждения в узком кругу не состоялись. Заходила ли на них речь о неблагоприятном диагнозе, поставленном ГДР? Не знаю, если проговор был вообще. В контактах со мной М. Горбачев данной темы не касался.
В марте 1988 года генеральный секретарь имел возможность прочитать в полученном от меня новом анализе: в любые ближайшие три месяца обстановка в ГДР может быть полностью дестабилизирована. Из доложенных сведений следовало, что Западная Германия становилась все причастней к сотворению политической погоды на востоке Германии. От Бонна во многом зависела роза ветров теперь уже не только в Западном, но и в Восточном Берлине.
В тот момент канцлер Г. Коль не счел целесообразным форсировать события. Он поджидал, когда плод перезреет, и даже позволил себе пригласить председателя Государственного совета ГДР Э. Хонеккера нанести официальный визит в Федеративную Республику.
М. Горбачев потребовал от наших посольств в Берлине и Бонне, от других ведомств максимально подробную информацию о германо-германской встрече на высшем уровне, многократно откладывавшейся ранее по настоянию советской стороны. Соотносились ли полученные им данные о визите с пророчеством «три месяца на полную дестабилизацию», мне неизвестно: обратная связь по-прежнему не функционировала.
Не хочу также строить догадки о том, в какой степени мрачные прогнозы, не ограничивавшиеся одной ГДР и поступавшие, полагаю, не только от меня, содействовали рождению «доктрины Горбачева», что была изложена с трибуны ООН и в переводе на широко понятный язык означала: СССР уходит из Центральной и Восточной Европы. Доктрина формулировалась келейно, как если бы готовился рутинный риторический опус, а не переиначивалась глобальная и европейская политика Советского Союза. Большинство членов Политбюро, включая председателя Совета Министров Н. Рыжкова, знакомились с готовым текстом, когда М. Горбачев летел над Атлантикой. Ни с кем из союзников СССР по Варшавскому и другим договорам обменов мнениями насчет свертывания советских обязательств на случай «косвенной агрессии» предварительно не проводилось. Предоставление союзникам копии речи генерального за час до ее произнесения на Генассамблее предварительным согласованием не назовешь.
М. Горбачев не любил душещипательных объяснений. Оно проще — ставить, особенно зависимых от тебя, перед свершившимися фактами. Вот так за два года до сторнирования СЭВа состоялись проводы «братской любви» и «социалистической солидарности». Отныне каждому назначили барахтаться и умирать в одиночку. В лексиконе генерального секретаря и затем президента на почетное место вышло понятие «общечеловеческие ценности». Перед ними должны были трепетать национальные интересы, социально-экономические принципы. Через «общечеловеческую» призму надлежало взирать на собственные позиции и доктрины, на весь предшествовавший опыт.
Советская Россия однажды уже попробовала переделать мир политикой доброго примера. Штык в землю, солдат по домам! Армия пролетарскому государству ни к чему! Мир без аннексий и контрибуций! Прочь грабительские тайные договоры, заключенные между империалистами! Сорвать покров с подготовки войн — и войны станут невозможными! Трудно было придумать в октябре 1917 года лучший аккомпанемент для рождения нового строя, новой философии народовластия, нового прочтения «общечеловеческих ценностей».
Идея, может быть, и сильнее оружия. Как-никак она первична и не сникает перед пограничными шлагбаумами. Когда-нибудь идея, наверное, превратится в необоримую силу. С некоторых пор человечество существует, потому что и пока оно думает, находит в себе мудрость обуздывать «измы». Иногда право силы даже уступает силе права. Это вселяет надежду, поощряет мечтателей, свято верящих в то, что золотая пора цивилизации впереди. Мечты и надежды помогают не терять себя, но они не отменяют реалий.
Приняв желаемое за действительное, Советская Россия получила в награду агрессии и интервенцию, контрибуции и аннексии, блокаду и дискриминацию. Платой за «общечеловеческие ценности» в редакции М. Горбачева стали увядание Советского Союза и его крах.
Мне чужда философия «с волками жить — по-волчьи выть». Как неинтересно стать умнее глупого, так невелико достижение быть чуть лучше плохого. Тягу М. Горбачева к прорывам в новое качество я не принимал за способ самоутверждения и возвышения. Конечно, его тщеславие нельзя было у не заметить даже в сумерках, но оно могло бы сойти за пятно на солнце, не стань в какой-то момент первым «эго» генерального секретаря, неутолимым и безудержным.
