в казачьи женки, иные уходили на север – в родные отчины. Назад возвращались многие за выкупные деньги, собранные по всей стране особым «полоняничным» налогом.
В следующие года вдоль рек и оврагов непролазных протянулась черта засечная. От городка к крепости, от сторожи к острогу встали рогатки, дозоры, завалы и засеки. Выткали стрелецкие да работные люди длинный «пояс Богородичный», и укрыл он государство от южного неспокойного со-седа.
Скоро и порубежье отшагнуло, раздвинула Москва границы: уже не донской берег ее край, а днепровский. Черкасы, что грабить сюда налетали, теперь с покорной головой, в ожидании милости пришли, с просьбой жить мирно и хлеб растить, креститься по православному без оглядки на пана и служить русскому царю.
Во все времена войско стрелецкое в женской стихии нужду терпело. Тогда у казаков донских стали полоненных ногаек и черкешенок покупать, крестить их по русскому обычаю, в жены брать. На стыке оседлого и кочевого миров мешалась кровь степняка со славянином, москаля с хохлом, кавказская черноокая смуглота разбавлялась суздальской и волынской васильково-льняной синью. В плавильном людском котле ковался новый народ.
16
День начался с боя у Чернавской дамбы. Ударившая с левого берега артиллерия нагнала страху на сонных, не подготовленных к бою немцев, только вечером занявших эти кварталы. Два полка НКВД взобрались на обрывистые утесы правого берега, выдавили противника с улиц Степана Разина и Пролетарской, очистили Первомайский сад, Петровский сквер, вышли к вокзалу. Горели от взрывов гранат и бутылок с зажигательной смесью легкие танки, были захвачены первые пленные. Сбитого с толку врага погнали дальше, по Кольцовской, Никитинской, столкнули у стадиона «Труд» на Комиссаржевскую. Костяк одного из полков волной катился по центральной улице – проспекту Революции. Часто доходило до рукопашной, и нигде враг ее не выдерживал. Роты вынеслись на главную площадь Города, залпами и криками отсалютовали статуе вождя. Освободили Пушкинскую и Дзержинского, пересекли Володарского и Маркса.
Путь чекистов не был стремителен, приходилось спотыкаться, встречать очухавшегося противника, замирать и делать передышки. К двум часам пополудни головные взводы застряли на улицах Краснознаменной и Кирова. Перескочить 20-летия Октября, ведущую к ВОГРЭСовской дамбе, и отрезать застрявшую на левом берегу немецкую группу сил уже не хватило. Враг оклемался, подтянул от донских переправ танки, в небе появились штурмовики. Ответить на эти действия чекистам было нечем, но карты смешать удалось. Было выиграно время – целые сутки, так нужные для подхода резервов.
Враг наметил на это число окончательно овладение Городом, планировал провести утром атаку с двух сходящихся направлений. Ночной бросок чекистов опередил их, на полдня выбил из седла.
Далеко за пределами Города и на ближних, еще уцелевших станциях – Боево, Отрожка, Графское – выгружались свежие эшелоны, подтянутые из сердца страны. Алтайские, уральские, поволжские и сибирские дивизии постепенно вступали в битву за Город, подставляли плечо отчаявшемуся товарищу, воскрешали смелость бодрой ухмылкой, шуткой-прибауткой, новеньким оружием, еще хранившим тепло и запахи конвейерной ленты. Не пуганые, не стреляные, зато свежие и не отчаявшиеся подкрепления прибывали в Город.
На левом речном берегу солдаты с ночи копали окопы. Параллельно реке расползались траншеи и траверзы, капониры, зенитные ячейки, щели пулеметных гнезд. Горбились свежие брустверы, поблескивала новой сталью натянутая трехжильная струна с колючими усами, везли бревна для блиндажей, на скорую руку в промоинах укладывали ящики со снарядами – укрытий для них пока не было.
Новобранцы ночью увидели правобережный Город – он до сих пор горел. Теперь рассветало и становилось непонятно, какой же Город более страшен: ночной, мрачный, освещенный пожарами или этот – рассветный, обнаженный и страдающий.
Пыл у новобранцев улетучился, на смену ему пришел наигранный задор: вот чем нас встречают? Так мы назло будем улыбаться, вопреки. И шутить не прекратим, и анекдот ввернем. Было б можно, и песню затянули, как в колхозном поле бывало или на субботнике. А нельзя песню? Тогда стих в голос прочтем:
Нам не дано спокойно сгнить в могиле – лежим навытяжку, и, приоткрыв гробы, мы слышим гром предутренней пальбы, призыв охрипшей полковой трубыс больших дорог, которыми ходили.
Мы все уставы знаем наизусть. Что гибель нам? Мы даже смерти выше. В могилах мы построились в отряди ждем приказа нового. И пусть не думают, что мертвые не слышат, Когда о них потомки говорят.
В сторону чтеца поворачивали головы, приостанавливали работу, кто-то, хмыкнув, продолжал копать, кто-то так и стоял, дослушивая стихотворение до конца. Двое бывших студентов смотрели заинтересованно, даже оценивающе. Когда чтец закончил, один из них спросил:
– Чьи стихи?
– Фамилия поэта вам ни о чем не скажет, – без гордости ответил чтец.
– Твои, что ли?
Чтец только многозначительно хмыкнул. Рядом с ним рыл траншею солдат по фамилии Рожок: маленький, юркий, языкастый матерщинник. Он вытащил окурок изо рта, посмотрел на выкинутую землю, словно отмеривал, сколько осталось копать, между делом позвал:
– Володя!
– Чего? – Чтец отвлекся от работы, он снова ждал вопросов о поэзии.
– Пойдем яйца колоть?
В не до конца вырытой траншее возник смех. Чтец не обиделся: бодрость товарищей дороже, за нее не жаль пострадать. Работа в тишине длилась недолго, опять начали говорить тихо, почти про себя, но это бормотание воспринималось как вызов. Находившиеся неподалеку соседи прислушивались, иногда поддакивали, вступали в перепалку, спорили.
– Ведь сколько людей посогнали, сколько требуется техники, одежды, харчей. Этой бы техникой черноземы поднять. Только-только жизнь началась, только хлеба вдосталь стало, только магазины от товаров разбухли…
– Не гуди, старый, легче от того не сделается.
– Из зависти, не иначе. Поперек горла мы им со своим коммунизмом, вот и хотят извести нас, – жаловался пожилой мужчина.
– Кончай ныть под руку! С работы сбиваешь.
– Чего ты, Николай? Крайнего нашел, что ль? Тебя собьешь. Ты и так лопату земли кинешь – и смолишь по пять минут.
– А ты мои перекуры не считай. Надо мной и так счетоводов хватает: и взводный, и ротный, и комбат.
– Комиссара забыл, – вставил чей-то угрюмый голос.
– Вот-вот, комиссар. Дирижеров над нами невпроворотно, еще ты на голову сесть удумал.
– Фу-ух… дирижеров над нами только двое: Сталин и Гитлер-крысеныш, – подключился четвертый участник.
– Один над нами дирижер, – философски молвил пожилой солдат, с бормотания которого и разгорелся спор.
Когда окружающие оторвались от рытья и посмотрели на него, солдат ткнул большим пальцем в небо, будто в протекавшей бочке дыру заткнул:
– Он для того нас и завел, что скучно Ему, а так хоть кино про войну посмотрит.
Кто-то молча
